козел и погнался за ним, крича: «Куда вы, я не могу вас отпустить, мне приказано проводить вас до самого дома!» Но когда тбилисский артист обернулся и сказал ему спокойно: «Отстань, не хочу вымещать на тебе злость, ты-то ведь ни в чем не виноват. А то, глядишь, если я тебя отколочу, твое начальство меня еще и поблагодарит», — полицейский круто повернулся и пошел прочь. А тбилисский артист шагал по улице, борясь с надвигающейся трезвостью. Он боялся, как смерти, возвращения в свою наемную комнату. Да он не выдержал бы в ней и получаса — истерзанный, избитый, исхлестанный неожиданным счастьем. Сейчас ему, как падающей с ног рабочей скотине, нужны были только человеческий голос и человеческая рука — пусть насмешливые и укоряющие, но сочувственно насмешливые и сочувственно укоряющие голос и рука человека, который не рад твоей беде и не завидует твоему счастью, потому что ему хватает и своих счастья и беды, потому что он — человек и в разуме своем черпает меру того и другого, поглощает столько, сколько может осилить. Но если человеку давать не больше, чем необходимо ему для существования, то ведь он превратится в животное? Но правда ли это? Разве избыток не превращает человека в животное так же, как недостаток? Но сейчас ему было не под силу, да и недосужно разбираться в этих вопросах; сейчас ему просто был необходим другой человек, чтобы не оставаться одному, чтобы не оказаться беззащитным перед ураганом счастья. Вот каким, оказывается, разрушительным бывает счастье, как оно делает безумным человека! Приди он сейчас домой, не целовать стал бы предметы, которых касалась рука его жены, а разбил бы, раздробил бы их на мелкие части, раскрошил бы, как измученный зубной болью ребенок — вырванный после долгих мучений зуб. Вот почему он, лишь немного поколебавшись, с поистине детским нетерпением решительно толкнул зеленую калитку.
Когда Димитрию и Дарье стало известно, что у тбилисского артиста родился сын, они не знали, как выразить свою радость. Тяжелый камень свалился у Димитрия с души. Прежде всего он надеялся, что теперь уже больше никто не будет поднимать его с постели среди ночи, но главное, искренне радовался тому, что получили наконец столь благополучное завершение нескончаемые метания его временного соседа. Отныне и этот взбалмошный человек успокоится и заживет размеренной, упорядоченной жизнью, в ладу со всем миром, потому что как-никак, а ему попросту некогда будет заниматься всяческими глупостями; семья требует своего, и он, став семейным человеком, конечно, будет столько отдавать ей, что ему больше не захочется спускаться в яму или торчать на баррикаде. Кроме того, хотя Димитрий в течение всего минувшего, столь напряженного года часто сердился на тбилисского артиста, доставившего ему немало неприятностей, он все же незаметно привык к соседу, даже полюбил его и теперь искренне огорчался, что больше не сможет запросто встречаться с ним; но стоило ли вспоминать о собственных себялюбивых чувствах, стоило ли выказывать свое огорчение перед лицом того огромного счастья, которым судьба наградила его вечного «незваного гостя», если угодно — даже «его мучителя», нарушителя его сна и возмутителя его покоя? Сказано — «любит лисица того, кто ее душит», — так и Димитрий любил тбилисского артиста, любил без памяти, настолько, что почитал его счастье за свое. Дарья хлопотала, кружилась волчком и накрыла стол, устроила угощение на славу; даже свекровь, если бы могла выглянуть на минуту из могилы, похвалила бы ее. Между прочим, Дарья и сама была на сносях, ждала со дня на день родовых схваток и с трудом носила огромный живот, но и она, как ее муж, не могла сейчас думать о себе: такое тяжелое бремя свалилось с них, что оба от радости были на седьмом небе. Сегодня у всех троих, у хозяев и у гостя, был общий счастливый день, хотя бы потому, что они могли теперь говорить о жене тбилисского артиста, чего раньше не позволяли себе, хотя все трое болезненно ощущали ее отсутствие, всем трем недоставало ее — словно она бросила всех троих, а не только своего мужа. А теперь неожиданный поворот судьбы вернул ее к ним всем, и все четверо были снова вместе, как в первый день их знакомства. А с того первого дня (боже, как летит время!) прошел уже целый год; а, впрочем, что такое год, если оказалось, что он был ожиданием счастья? Пустяк! Год можно выдержать в аду. Но тбилисский артист, по обычаю молодых отцов, держал себя так, словно не радовался счастью, а оплакивал утрату счастья, — притворялся удрученным и ежеминутно восклицал: «Ну вот, теперь у меня на шее железное ярмо!» — «Ну что вы! Не надо так говорить. Так у нас только вдовы говорят. А вы… А вы…» — не могла закончить свою мысль взволнованная Дарья. «Говорю так потому, что песня моя допета, поля мои сжаты и на мой заговор нашелся-таки дятел-предатель. Дятел. Дятел, сын лесов трудолюбивый. Дятел, мира погубитель», — смеялся тбилисский артист. «Давайте, будем сегодня говорить только о хорошем. О жизни. О счастье. В конце концов, пришел в юдоль земную новый человек», — прервал его Димитрий. «Прощайте, храбрые войска, знамена, битвы», — не унимался тбилисский артист. «Когда собираетесь в путь? Скоро, наверно?» — спрашивала Дарья со слезами на глазах. «Невелики хлопоты — мне собраться, Дарья, милая Дарья, — полдесятка книг и одеяло, вот и все». И снова гремело пианино. Потрескивали свечи в золоченых его подсвечниках. Звенела посуда. Их было всего трое, но шум разносился по дому такой, что впору вспомнить прежние времена. И лица на портретах казались живыми, точно в самом деле вернулось давно минувшее время; они светлели, темнели, меняли выражение, как будто и сами переживали, разделяли счастье совершенно чужого человека. Но для самого этого «чужого человека», казалось, ничего не изменилось, и сейчас его волновало и возмущало все то же, что раньше, при любом неожиданном — и притом обычном — его появлении. Он оставался все тем же неистовым мечтателем и закоренелым бунтовщиком. Все так же рассказывал он о повседневной жизни своего театра; все так же то ругал актеров, то расхваливал их, превозносил до небес; все так же грозился не оставить в живых невыявленного доносчика, который, оказывается, сообщил синоду, что в театре собираются вывести на сцену святую; все так же восторгался своей хитростью, хвастался, что обвел вокруг пальца и синод, и цензуру, и полицию. «Стоило мне только переменить заглавие пьесы, никому и в голову не пришло, что «Царевич Александр» — это та же самая «Царица Кетеван». Боятся они, боятся Александра Казбеги. Потому что Казбеги знал истину. А те, что знают истину, опасны для империи. И для нас, простых смертных, тоже, потому что тревожат нас в нашем сладком сне, не позволяют спокойно проглотить кусок, не дают мирно дожить дни, милостиво отпущенные нам господом богом. Мы назвали его грузинским Гомером, но так с ним обошлись, что он угодил в сумасшедший дом. Не Гомер, а 'Омер. 'О-ме-рос. С придыханием в начале. Есть у нас по-грузински такая буква, обозначающая это греческое придыхание, это латинское «h», господа поэты, ах нет, извините, господа генералы. И в тот самый день, когда грузинский Гомер испустил дух среди сумасшедших, весь Тбилиси стремился в Муштаид, чтобы насладиться невиданным и неслыханным зрелищем. В тот день в Муштаиде собирались поднять на аэростате в небо осла, и нисколько не удивительно, что забыли писателя, своего писателя, обладателя истины, прозревающего глубины и потому чужого, непонятного, неприемлемого для своих современников. Но вышло все же так, что обманулись все они, современники, остались в дураках, потому что в тот день не осел поднялся в небо, а душа Александра Казбеги взлетела к господу. Осел же остался на земле, с нами, и до сих пор среди нас. Мы только и взираем, только и надеемся на осла, живем его умом-разумением, и так нам и надо. Поделом. Кто не знает себе цены, тот ничего хорошего и не заслуживает. Налей, Димитрий, выпьем еще по бокалу. Да здравствуют парик адвоката и маска лицедея, потому что оба они — одно и то же, так и знай. Без парика и без маски мы никому не нужны. Парик и маска кормят нас», — бурлил, горячился, гоготал тбилисский артист, опять гремело пианино, звенела посуда, потрескивали свечи.
Через несколько дней тбилисский артист навсегда простился с Батуми; впрочем, на прощальном банкете — разумеется, в ресторане «Франция» — он твердо обещал глубоко опечаленной, осиротевшей труппе, что скоро, совсем скоро, и теперь уже навсегда, вернется к ней и посвятит весь свой талант, все свое искусство и даже всю свою жизнь Железному театру.
