уже, Надя вроде внучка мне,— а ведь дочь. Муж-то пришел с войны раненый, побитый весь, он Надю мне и оставил. Умер он скоро, сильно поранили его на войне. Надю мне и оставил. А сам умер...
— Да вы располагайтесь,— не кончалась ее скороговорка,— здесь и будете жить. Комната большая, поместитесь. С дороги-то устали? У меня здесь прохладно. Вот. И пруд рядом. Купаться можно — ребятишки тут купаются...— Все вроде сделала, выпрямилась наконец.— А я побегу, у меня сено сушится. С Надей мы побежим, а вы располагайтесь, отдыхайте. Комната большая...
— Ма, можно, я на пруд? — спросил сын.
— Успеешь,— сердито ответил отец,— только приехал.
— Об ужине надо подумать,— сказала Юля.— Здесь примус или керогаз?
— Па, а леску мы не забыли?
— У нее огород есть. Огурцы, помидоры... Впрочем, помидоры-то здесь не вызревают. Забыла,— вслух рассуждала Юля.
— Пить хочу,— капризничала Наталья.— Я думала, на море поедем, а тут...— и недовольным взглядом обвела комнату с двумя маленькими окнами, закрытыми со стороны улицы подсолнухами.
Море — это когда все в порядке,— сказал вдруг Иван, доселе молчавший.— А когда наоборот...
Юля резко повернулась к Ивану, но вмиг обмякла.
— Не надо, Наташа,— попросила она дочь,— здесь ведь очень хорошо. Вот увидишь, тебе понравится.
— Ма, можно, я пойду на пруд? — не отставал Валерка.— Я только посмотреть.
— Да иди ты, ради бога! Давайте разберем вещи, переоденемся...
Вечером ужинали — вшестером на кухне. Тетя Маруся нажарила картошки в огромной чугунной сковороде, сделала салат из огурцов и недозрелых желтых помидоров; Иван выставил на стол бутылку «Столичной», сухую колбасу, рыбные консервы, сыр... Картошки они попросили вдобавок. Тетя Маруся накладывала с удовольствием.
— Дак вы, значит, из Степанова,—узнавала тетя Маруся.— Слыхала я про Степаново, да не была там. Это туда, за центром, в ту сторону,— махала рукой.— А в нашем-то лесу как оказались?
— Через райком,— отвечала Юля.— Просилась. Не хотели сперва брать, мала, мол; да ведь я активистка была, комсомолка... Вот и взяли. А ваш лес — он самый подходящий для нашего дела.
— Подходящий,— вздыхала тетя Маруся и кивала, кивала.— Да, подходящий...
Надя ела молча и только поглядывала на гостей исподлобья.
— И потянуло, значит, сюда,— продолжала расспрашивать тетя Маруся.— А в нашей-то деревне раньше была?
— Наши бывали, а мне не пришлось. В Потылихе была.
— Сожгли ее. Начисто сожгли! Ничего по сю пору нет.
— Так и не отстроили?!
— А кому отстраивать-то? Деревня,— да вы ведь помните, верно,— маленькая. Людей немцы повывезли, побили, избы сожгли. Угольки только и остались от всего,— тетя Маруся поднесла кончик платка к глазам.— Кто остался в живых, как увидел головешки — так в другие деревни и подался.
— Что, еще картошки положить? — заметила она Валеркин взгляд.— Ешьте, ешьте, картошка у пас вкусная...— и продолжала, разговорившись:— А и наша деревня пустая почти. Молодые — те в город уехали, старики — иные за ними, внуков растить. Дома заколотили — продать-то уже некому— и уехали. А кто умер — тоже дом заколочен стоит. А кто и в одиночку живет. Вон как соседка моя — одна осталась. Посмотреть — сердце разрывается. И ждать-то некого, а станет на крыльцо и смотрит на дорогу...— снова поднесла к глазам кончик платка.— Зовет меня: Маруся, идем, мол, чан ко мне пить! Я и иду... Вот Надька- то уедет, как я буду здесь?
— А Нина? — осторожно спросила Юля.— Не зовет к себе?
— Они со свекровью живут. Двух-то матерей им не надо, да и не уживемся мы. Она — то, я— — это. Ох!..
Иван разлил водку в толстые зеленого стекла рюмки, поднял свою.
— Ну, Мария Ивановна, что тут сказать? В таких случаях за одно пьют — за здоровье.
— Правда, правда,— кивала тетя Маруся,— за здоровье. Чтобы деточки были здоровы, чтоб не обидел их кто...
Наталья поглядывала на Надю, та опускала глаза, стыдясь почему-то за мать.
— Тетя Маруся, а вы знаете, где наш лагерь был? — спросила Юля.
— Л как не знать? Знаю. И Надя знает. Она у меня грибница. А вы-то забыли уже дорожку?
— Столько лет прошло...
— Надя с вами сходит, Надя. Она проводит. Я бы сходила, да скотина не отпустит. А Надя сходит. Кому еще картошки? Ешьте, и салат кушайте...
Ночью блестят от луны, проникающей в узенькое оконце, никелированные набалдашники кровати, часы Ивана на стуле возле кровати, пряжки на туфлях Юли.
Тишина. Пошевелится только в хлеву рядом с домом и вздохнет корова, хрюкнет спросонок свинья. Сверчок. Ровное дыхание Натальи и Валерки.
Ну вот,—раздался в темноте голос Ивана,— приехали... Юля промолчала.
- А что дальше будет?—не отставал Иван. Опять молчание.
— А?
Молчание.
— Ты спишь?
— Нет.
— Что дальше будет, я спрашиваю. В ответ ровный голос Юли:
— Ничего.
— Тебе это зачем — сюда ехать? Тот же ровный голос:
— Надо.
Иван пошевелился, повздыхал.
Юля вытянула руку — рука стала ослепительно белой, мраморной в лунном луче,— взяла часы. Смотрела с минуту; положила на место. Спрятала руку под одеяло.
— Сколько? — послышался голос Ивана
— Полдвенадцатого. Лежали некоторое время молча.
— Так не должно быть,— снова заговорил Иван. Юля и сейчас промолчала.
— Не должно быть. Ты мне чужая. Я тебя... простил, а ты все равно чужая. Так не должно быть. Я хочу знать.
— Что ты хочешь знать? — хрипловатым после долгого молчания голосом спросила Юля.
— Вот хотя бы — зачем мы здесь. А то я вроде провожатого. Так и это меня обижает. Ты, значит, едешь забыться, а я — я! — тебя сопровождаю. Жалеть тебя должен. Интересную роль ты мне подобрала! Думаешь, у тебя есть на это право? Какое — скажи. Нет у тебя такого права, чтобы — так.— В голосе убеждение.— Нет!
Долгая пауза, потом сдавленно:
— Забыться приехала?
— Нет,— ответила Юля,— не забыться. Вспомнить.
— Что?
Опять молчание.
— Что? Для чего? Снова молчание. Потом:
— Иван, не надо... Не надо так, до дна... Оставь что-то мне. Да это и неинтересно. Я ведь тебя тоже не обо всем спрашиваю.
— А ты спроси! Спроси! (в этом, пожалуй, весь он).
— Не хочу. Мне все не нужно.
— А-а, вот ты какая!
— Иван,— говорила, успокаивая,— я обыкновенная. Я виновата перед тобой—дважды, трижды, но все равно не надо меня до дна... Если способен, можешь, помоги мне — не трогай. Ты пойми... не могу же я перемениться в один день...
