Фаза Урана

Нарядные первоклассники выстроились вряд. Счастливые родители с фотоаппаратами. Первое сентября, День Знаний, как-никак. Передаем зверя директрисе. «Иди сюда, мой хороший, – сюсюкает директриса, поворачивается к микрофону. – Дорогие ученики! Родители! А теперь, по народной традиции, первым в отремонтированное здание школы мы впустим котика!» Торжественно поднимает кота над головой. Потом ставит его на крыльцо, подталкивая к входу. Кот истошно орет и стремглав бежит обратно в сторону помойки. Мы со Степаном начинаем надрывно хохотать.

Женщины с колясками куда-то исчезли. В футбольные ворота медленно, как мяч на телевизионном повторе, влетал бумажный пакет.

Я закурил и сплюнул. В моей слюне утонул муравей.

– За жизнь насекомых, – произнес я тост и выпил еще один стакан.

Стекла школы вдруг гулко вздрогнули, как жестяной барабан, зазвенели. Где-то далеко в карьере взорвали рудный пласт. Значит ровно два часа. Всегда точно – мне бы такую пунктуальность.

Я поднялся и вышел за школьную ограду.

В этом месте Старого Города маленькая речка впадала в другую – побольше. В излучине, ослепительно сверкая побелкой, красовалась лодочная станция. Именно так она выглядит на всех юбилейных открытках и альбомах. Когда я учился в художественной школе, то рисовал ее, наверное, раз сто пятьдесят.

«Хороший, рисунок, хороший… Но вот гляди: тут на стене станции у тебя слово…» – «Да, Инна Станиславовна» – «Это плохое слово» – «Я знаю. Но ведь и в жизни на стене оно есть, вы ведь видите» – «Да, конечно, но, понимаешь, задача художника ведь не в том, чтобы слепо копировать…» – «… Действительность. Да я помню. Но тут это важно…» – «…Знаешь, ты, наверное, прав. Можешь оставить. Я разрешаю».

Я двинулся дальше в сторону подвесного моста мимо клумб с голубыми цветами и неуклюжими шмелями, которые кружили над ними, словно геликоптеры.

У моста старушка торговала тыквенными семечками и мятыми сигаретами поштучно. Из открытого канализационного люка на свет вылезал ремонтник в оранжевой каске. Он недоуменно озирался по сторонам, будто недавно приземлившийся гуманоид.

На середине моста я допил вино и выкурил еще одну сигарету. Бутылку кинул в реку. Окунувшись, она ловко вынырнула на поверхность и, покачиваясь на волнах, неспешно продрейфовала в сторону дельты. Вслед за ней в воду полетел окурок. Он устроился в фарватере бутылки и, как дельфин поплыл не отставая.

Каждую зиму мы вынимали огромный кирпич из забора во дворе гастронома. Несли его на мост и с высоты бросали на лед. Если лед выдерживал – значит можно играть в хоккей. Теперь от забора остались только жалкие развалины. Судьба забора – надежда и разочарование, провал и торжество. Я думаю, не самая плохая судьба для обыкновенного забора.

Переправившись на противоположный берег, я продолжал идти, следуя руслу реки. На другой стороне росли древние вязы, тянулась череда двухэтажных домов с палисадниками. Похожие на конфетти, бабочки-капустницы порхали над розовыми кустами. Слышалось змеиное шипение поливочных шлангов. С мансард доносились голоса жильцов.

Ненадолго я остановился у небольшого особняка с флюгером на крыше. Ангел-флюгер уже шестьдесят лет натягивал лук. Рядом с особняком развесистая черешня шевелила мясистыми листьями. Она уже отплодоносила и ничем сейчас не отличалась от простых деревьев.

За черешней ухаживал однорукий ветеран. Когда наступал май и черешня плодоносила, мы, мальчишки, забирались на нее и пожирали спелые ягоды. Старик выходил на балкон и молча смотрел на нас. Потом поднимал единственную руку к небу и кричал с укором: «Эх, Барбаросса!». Это загадочное слово действовало на нас, как на тараканов электричество. В панике мы убегали. Где-то вверху скрипел старый ангел – трофейный флюгер. Говорят, его привезли из Дрездена. Ангел-флюгер.

Я прошел еще совсем немного, и моя дорога закончилась.

2.

Кафе называлось «Лоцман» несмотря на то, что до ближайшего моря было сто пятьдесят километров. «Лоцман» занимал небольшое помещение бывшей трехкомнатной квартиры в жилом доме на набережной. Это заведение ничем не отличалось от множества других, ему подобных, в избытке разбросанных по всему городу. Стандартная брусчатка перед крыльцом, белый пластик фасада, грязная вывеска, урна в виде пингвина. Я зашел внутрь, и подождал, пока глаза привыкнут к тусклому свету.

В интерьере «Лоцмана» никогда ничего не менялось. Ниши между окнами украшали гравюры фрегатов, в углу пылился неизвестно откуда взявшийся якорь, на одной из стен дурно выполненная фреска живописала заход солнца над Аю-Дагом, Словом, настоящее кораблекрушение.

– Привет, – поздоровалась со мной барменша. Ее дородное тело с трудом упаковывалось в форменную матроску.

– Привет, Оксана.

– А я думала, ты – в Ялте.

– Скажу тебе по секрету, я и сейчас в Ялте.

– От кого скрываешься? Опять от бабы какой-то сбежал?

– Почему опять? Почему от бабы? – возразил я, – Ты ведь знаешь, Оксана, мое сердце безраздельно принадлежит только тебе.

– Ох, и врун же ты, – всплеснула руками барменша. – Лелик, слышал, ко мне пристают.

Из подсобки вышел Лелик – щуплый официант, гораздо младше барменши. На нем тоже была матроска.

– Дура, радовалась бы.

– Лелик, я не поняла. Ты муж мне или не муж?

– Муж, – обреченно подтвердил Лелик, покладистый, как и все скрытые гомосексуалисты.