— А что тут плохого? И Гимназист вон представлял, ты же видел…
— Это тебе твой курносый нос представлял! Гимназист и там, перед школьниками, говорил то же самое, что нам в роте говорит, — о море, о книгах, о науке. Ничего он не представлял. А ты и эта потаскуха Танасие Буль только и думали, как бы погубить парня. И погубили, клянусь богом.
— Да Ниджо, это же шутка! Вон он, Гимназист, живой и здоровый, а вот и мы — как были партизаны, так и остались.
— Эх, не совсем это так, — серьезно и горько сказал Николетина. — Ни он для меня не живой, как раньше, ни вы двое больше… Знаешь, я только сейчас разглядел: не курносый у тебя нос, а шпионский, самый настоящий шпионский, который всюду пролезет и все пронюхает. Только после этого представления мне стало ясно, какая ты двуличная душонка, настоящая лиса.
— Ей-богу, Ниджо, либо ты с ума сошел, либо все это какая-то дурацкая шутка.
— Дурацкая шутка — то, что было в школе, — оборвал его пулеметчик. — На глазах у всей роты, у всей молодежи превратиться в бандита, в шпиона и убить единственного школяра в роте, единственного нашего выучившегося деревенского мальчишку! Или слишком много у нас таких, а? — Николетина воинственно нахмурил брови. — Что ж вы на меня не пошли, будь вы неладны, на пулеметчика, вы б у меня узнали, почем фунт лиха! Мне бы во сто раз легче было вам простить, если б вы мне голову сняли, а не этому мальчишке. Школяр с карандашом, с книжкой, так и давай на него, да?
— Но, Ниджо, мы же представляли, как фашисты…
— Кого б вы там ни представляли — маху вы дали! Зачем нашему народу, да и мне вместе с ним, знать, что на свете есть такие скоты, которым ничего не стоит загубить ученого человека, застрелить ни в чем не повинного учителя посреди школы, перед детишками? Зачем это нам?
— Ну, чтобы лучше бороться, чтобы, так сказать… — замялся Йовица.
— Чтобы лучше бороться? Слушай, Йован, у меня руки на пулемете стынут, как я об этом вспомню. Так и думаю: раз такое есть где-то на свете, между живыми людьми, — значит, и в нас оно может проникнуть и заползти. Мы ведь тоже из плоти и крови. Коли ты согласился такое представлять — значит, зло не дремлет, а так и пробирается повсюду, так и подкапывается…
— Эх, Ниджо, нашел чего бояться!
— Ей-богу, боюсь, брат, — теперь уже спокойнее, озабоченно признался Николетина. — Врага, что атакует с той стороны, можно остановить пулеметом, но отрава, яд… как ты загородишь этому дорогу? Так вот глянешь когда-нибудь, а твой лучший друг… Хватит тебе, это не шутка… Вот я в бою под Чараковом недавно поджег дом, оставил кого-то без крова. Теперь спрашиваю себя: где приютились детишки того человека?
— Да чего тебе думать об этих бандитах из Чаракова?
— Вот я и говорю, что яд действует, — опечаленно закивал Николетина. — Действует, действует и никого не щадит. Как от него защититься, один бог знает.
Спустя несколько месяцев после концерта Гимназист погиб в бою за укрепленный пункт Черные Воды. Притихла рота после его похорон, но больнее всех, казалось, было новому командиру — Николетине Бурсачу, его добровольному покровителю. В лагере он обычно молча сидел где-нибудь в углу, не переставая курил и будто искал кого-то блуждающим взглядом.
Видя его в таком состоянии, товарищи не поминали при нем о Гимназисте. Однажды, сидя с Йовицей на пригорке около Оканова Бука, Николетина сам заговорил о нем.
— Наворожили вы на том представлении моему несчастному Гимназисту погибель.
Йовица изумленно откинулся.
— Да-да, наворожили. Играют дети в войну, она и приходит, так и вы.
Расстроенный Йовица молчал, не зная, что ответить, а Никола продолжал, не заботясь, слушают его или нет:
— Когда он в вашей пьесе должен был погибнуть, я сразу понял, что это с ним и в самом деле случится, и заныло у меня сердце. И вот сейчас — жив я, здоров, иду с ротой, как раньше, а на душе у меня так, будто потерял запасной диск от пулемета. Я не дурак, я понимаю, что диск — одно, а веселый мальчишка-грамотей — совсем другое, но все-таки… Бедный мой Синенький!
Контроль в Бихаче
Прошло несколько недель после освобождения Бихача, и командир Николетина Бурсач вновь оказался со своей ротой в таком важном сейчас городе на реке Уне.
Весь город под тонкой снежной пеленой. Тишина такая, что кажется, будто ты оглох, и недоверчивый командир подозрительно озирается и простуженно хрипит, обращаясь к взводному Ежу:
— Йовица, что это Бихач притих, как все равно ребенок, когда обделается? Не рассыпаться ли нам, а то глядишь, дадут очередь из окон, поздно будет.
Месяц назад, в начале ноября, когда партизанские бригады готовились к штурму города, Николетина первый раз в жизни очутился под Бихачем. Политический комиссар бригады произнес перед партизанами речь о годовщине Октябрьской революции, которая произошла седьмого ноября. Он упомянул и о тяжелых орудиях крейсера «Аврора», и о штурме царского Зимнего дворца. У Николы в грохоте и сумятице двухдневных боев за город смешались в одну кучу Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, пушки «Авроры» и партизанские минометы. Когда в конце концов, закопченный и грязный, он вломился в монастырь благочестивых сестер в самом центре Бихача, ему показалось, что это и есть тот самый знаменитый Зимний дворец — ни больше ни меньше! Он пришел в себя лишь тогда, когда вокруг испуганно затрепыхались черные одеяния монахинь.
— Тьфу ты, нечистая сила. Давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока живы! Не смыслю я ни бельмеса ни в женщинах, ни в законе божием.
И даже несколько дней спустя Николетина, проходя мимо монастыря, каждый раз кривился и отворачивался, как от погреба с протухшей кислой капустой.
— Вот говорят — Зимний дворец, Зимний дворец! А как попадешь туда — из бабьих юбок не выпутаться.
Сейчас, когда Николетина второй раз попал в Бихач, город показался ему каким-то необычайно торжественным и спокойным. То ли из-за выпавшего утром снега, то ли из-за чего другого — командир и сам не знает. Но, как всякий настоящий солдат, он недовольно косится на всю эту тишь и красоту.
— Гм, вот штатская жизнь, заснули они все тут, в тылу, что ли?
На домах то здесь, то там виднеются флаги. Чем ближе к центру, тем их больше. Только теперь Николетина догадывается, что это может означать, и ищет взглядом взводного Ежа.
— Йовица, уж не началась ли эта самая Скупщина [21], или там заседание правительства?
С того временя как в бою под Цазином был ранен ротный комиссар Пирго, Йовица стал своего рода политическим советником Николы. Хотя он знает, быть может, Меньше командира, Николетина всегда обращается
Хотя Еж принадлежит к числу бойцов, что помоложе, все партизаны с некоторого времени называют взводного Батей, ибо он горбится так же, как их отцы. Раннее сиротство наложило на его лицо печать постоянной глубокой озабоченности, так что при взгляде на него каждый думает: этот, как видно, добровольно взвалил на себя и мои заботы.
Батя Йовица напряженно моргает, словно силясь сообразить что-то, и тупо глядит на Николу.
— Я говорю, не началось ли заседание Скупщины, или как она там называется?.. — громче повторяет Николетина и недовольно потирает небритое лицо.
— А-а, ну да, конечно! — спохватывается Йовица. — Как это она называется, брат? А?
Все так же моргая, он торопливо роется в торбе, вытаскивает оборванный по краям лист бумаги и
