Фру;»п бел конца воевала с тараканами, по ее сло-млм пыходило, что они преследовали ее: наколдовал lv К) го,
- У соседей цСт, а ко мне, поганцы, лезут. Камы-|имIсм, черти, и шкафу, погибели на них нету. Дусту I ie Пинте и, кипяток им нипочем, вот живучая погань! Оп т бы не перевезти их...
Иодбирллся день отъезда. Бабушка зачастила на ого-рмм: прихилтит скамсечку, сядет возле грядки и вы-лермшлет сорняки, хотя и огород и все остальное ей уже флктичееки ие принадлежало.
Она хотела оставить Фрузе законсервированные фрумы п опощи;
~г Возьмем себе сколько-нибудь, остальное пускай ей...
Клавочку это возмутило:
— С какой стати даром отдавать?
Утром следующего дня она увезла на рынок столько, сколько поместилось в знакомый транспорт — детскую коляску. Вернулась моя жена веселая, довольная, вытряхнула деньги на стол, позвала:
— Буба, считайте!
Бабушка вяло кивнула:
— Посчитай сама и вон в ту коробочку положи.
Клавочка сердито смела ладонью мелочь в кошелек,
бумажки сунула в карман.
— От вас, Буба, спасибо не дождешься! Полдня на солнце пеклась, ваше добро продавала, денежки вон до копейки... А тут сплошные переживания! А было бы из-за чего. Вот вы скажите мне, Буба, для чего живете на белом свете?
— Как для чего? — удивилась бабушка, взглядом спрашивая меня: «Что это с ней?»
— Для себя вы живете, вот что! А надо для детей, для семьи. У вас внучка всего-то одна, а вы за тридевять земель от нее! Кирпичи старые оплакиваете, каторгу свою...
— Эх, детка, детка, это ж кусочек моего сердца!
— Няньку вам нанимать, да? А кто захочет горшки после вас носить? Умрете ночью, заглянут к вам, когда по всей улице дух от вас пойдет...
— Господь с тобой, Клаша, я еще помирать не собираюсь.
— Мы не знаем, что с нами через полчаса будет.
Бабушка вздохнула:
— Это правда. Пути господни неисповедимы.
— А, да ну вас! — Клавочка махнула рукой и поднялась от стола. — Что с вами говорить? Все равно что... — Она выразительно постучала пальцем по столу и пошла в дом.
Я хотел, по обыкновению, подняться следом, но остался. Сделал открытие: сочувствую не ей, а бабушке.
В день отъезда я чуть свет вышел во двор и снова застал бабушку за работой. А сегодня можно было бы уже ничего не делать. С ведром картошки она пролезла, согнувшись, под веревкой с бельем, высыпала картошку на пол в летней кухне, потом присела, собрала в ведро отвалившиеся комья земли и снова полезла под веревку.
— Зачем вы это? — спросил я. — Фруза сама...
— И ей работы хватит... Пускай вторым заходом картошку посадит, а мне все равно не спится, с земелькой прощаюсь.
— Перед дорогой вам отдохнуть надо, сил набраться.
Она поставила ведро, вытерла руки о фартук, вздохнула.
— Я привычная к работе, сынок, с малых лет все сама да сама. Сиротой росла. Венчалась с распущенными косами. У нас так водилось, чтоб сироту видно было. Матери нет, отец есть — одна коса распущена, а сирота круглая — обе... А не работать, как же тогда жить? Сидеть сложа руки? Захиреешь...
Я подумал: «У нас вы не захиреете, невестушка вам столько дел поднавалит, только бы поворачиваться успевали».
Фруза вызвалась идти с нами на вокзал:
— Хоть что-нибудь поднесу, все ж вам легче.
— Рыжика не обижай,— го и дело повторяла бабушка.— Корми. Он у меня к ласке приучен... Все понимает, как человек, только что говорить не умеет.
— С какой стати я его обижать стану? — сердито огрызнулась Фруза.— Своего сторожа да не кормить? Скажешь такое!
Пора уже идти на вокзал, а бабушка никак не может отойти от собаки, гладит ее, приговаривает:
— Ты уж прости меня, свою хозяйку, бросаю тебя... Хороший ты мой Рыжик!.. Не по своей воле тебя бросаю.... И ты, бедный, как сирота без меня... Хороший...
— Да хватит вам! — рассердилась Клавочка. — Этак мы и к поезду не успеем, час до вокзала тащиться, машины у вас не найдешь, что за дыра! Идемте!
— Сейчас, сейчас. — Бабушка еще раз тронула голову Рыжика и быстро пошла к калитке.
Пес жалобно заскулил, рванулся за ней, но туго натянутая цепь отбросила его назад...
На вокзале к нам подошли бабушкины соседки.
— Опоздали маленько, пришли во двор, а там только Рыжик. Жуть как воет, будто перед погибелью.
Бабушка всхлипнула, затем поклонилась низко всем, попросила прощения:
— Если обидела кого чем, не взыщите...
Фруза, плача навзрыд, подсадила бабушку в вагон, никого к ней не подпустила: «Я сама, сама, потихонечку надо, старая ж она...», а когда поезд тронулся, побежала за вагоном, крича:
— Не горюй, старая, у сына барыней поживешь: ни дровец покупать не надо, ни керосину. Горячая вода завсегда под боком, не горюй! Доедешь, сообщи сразу, ответ пришлю.
— Рыжика не обижай, Рыжика!..
— Да что я, фашистка? — обиделась Фруза.
Бабушка села у окна, закрыв от нас лицо щитком
ладони, и не отрываясь смотрела на черную, лакированно блестевшую дорогу, которая словно скатывалась с железнодорожного полотна на широкое шоссе, идущее мимо поселка в райцентр. А по ту сторону уже тянулась блеклая, какая-то выцветшая, будто шоссе выцедило из нее все соки, виляющая проселочная дорога...
Зима пришла к нам вместе с ордером на трехкомнатную квартиру.
Теперь моя мечта лежала в виде связки ключей в тещиной сумке из искусственной кожи. Я бы вовек не догадался, что эта кожа искусственная, если б теща не восклицала часто:
— Я не могу позволить себе купить сумку из нормальной кожи! Все до копейки отдаю в общий котел!
И еще: каждый раз, придя с работы, она первым долгом «производила ревизию» этой сумки — вытряхивала из нее на стол всякую всячину: ключи, записки, коробочки, платок — все это почему-то густо пахло табаком, хотя теща и .не курила,— и небольшой сверток, перетянутый резинкой.
Пустая сумка отшвыривалась на кровать, все, кроме газетного свертка, отодвигалось в сторону, и теща жур-чаще звала:
— Доця, подь-ка сюда, милая!
Клавочка тут же подлетала с тетрадкой и карандашом — начиналось священнодействие. Теща стягивала с пакета хлопающую о бумагу резинку, осторожно высыпала на стол мелкие монеты, а Клавочка с озабоченным лицом огораживала их ладонями, чтобы не скатились на пол. Помню такую картину: одна монета все же скатилась. Мать и дочь мигом оказались на коленях и полезли под стол, а затем под кровать искать пропажу. Но монета куда-то исчезла.
Я невольно наблюдал за женщинами. Они выглядели в это время как сестры-близнецы, разница в возрасте стиралась: их лица еще больше розовели, брови строго нависали чуть ли не над щеками, которые всегда казались надутыми, и прятали глаза, оставляя для них узкую смотровую щель.
Деньги складывались по достоинству столбиками, затем их пересчитывали и записывали «доход» в
