специальную тетрадь, ее вела Клавочка. Иногда мелочи набиралось больше пяти рублей.
— Я возьму их завтра с собой как разменную монету,— светлея лицом, говорила теща. — А бумажка нам, доця!
Все это было выше моего понимания.
Теща работает буфетчицей в привокзальном ресторане, а буфетчицам, насколько я понимаю, чаевых не дают. И покупателей она не обсчитывает, иначе ей не объявляли бы к каждому празднику благодарности за добросовестное отношение к работе.
Откуда же в кассе лишние деньги?!
Пробовал говорить об этом с женой. Смеется:
— Тебе не о чем больше думать? Какое нам с тобой до этого дело?
А вообще-то, если честно, тещины дела мне до лампочки. Главное — это предстоящий переезд на новую квартиру. Тесть и теща осмотрели ее, когда получали ключи. И нам с Клавочкой не терпелось взглянуть туда хоть одним глазком — какая наша комната? Мы не раз ездили к дому, пока он строился. В заборе с козырьком над деревянной панелью, обклеенном театральными афишами и соблазнами обменять худшую комнату на лучшую, была оторвана доска — через эту лазейку мы заглядывали во двор. К дому можно было только подлететь: он точно айсберг возвышался над торосами из железобетонных панелей, блоков, ящиков, машин.
— Что вам там делать? — отговаривала теща. — Одни пустые стены. Переедем — увидите.
Она боялась выпустить из своих рук ключи, успела поставить еще два каких-то сверхнадежных замка.
— Мама, ты меня удивляешь! — настаивала Клавочка. — Мы с Витей дождаться не можем... На минутку зайдем — и обратно.
Теща в конце концов сдалась:
— Ладно уж, если вам так не терпится! Но придется и мне: дай вам ключи, посеете ведь.
Мы согласны были ехать туда хоть под конвоем.
Не было уже там ни забора, обклеенного афишами и объявлениями, ни «торосов», ушли строители, и дом казался осиротевшим, заброшенным.
Лифт еще не работал, и на девятый этаж нам пришлось подниматься на своих двоих. Теща дышала как паровоз, в который только что добавили изрядную порцию угля.
— Куда мы спешим? — останавливал я. — Можно постоять на каждой площадке, отдышаться. Нельзя же так... вам вредно.
Но теща стремилась вверх.
Я подумал о бабушке: если лифт не будет верой и правдой служить новоселам, то девятый этаж для нее окажется таким же труднодосягаемым, как обледенелая гора для лошади.
Пока теща, открывая три замка, звенела ключами, я все оглядывался, не мог отделаться от мысли, что сейчас подойдет кто-то и скажет: «Куда вы лезете в чужую квартиру?»
Дом уже отапливался. С морозной улицы мы попали в теплынь, насыщенную запахом краски и мастики. Рамы, двери и особенно полы шелковисто блестели, жалко было наступать на них. Я отважился шагнуть на паркет и отразился в нем, как в воде.
Родители уже, оказывается, распределили, где кто будет жить. Сами они займут гостиную, хотя она и проходная,— в нее выходят двери и нашей, и бабушкиной комнат.
Проходная комната тещу не смущала:
— Господи, да мы ж свои! Ходите через нас сколько понадобится! Помиримся...
Нам отвели комнату квадратную, с золотистыми обоями, с широким окном — загляденье! Мы с Клавочкой, обнявшись, постояли у окна; Отсюда был виден почти весь город, мы как бы парили над его огнями. За домом, а сверху казалось, что у самого дома, проходила трамвайная линия с остановкой в виде стеклянного киоска, его крыша напоминала крылья летящей птицы.
Вдоль линии тянулся молодой парк со строгими, прямыми аллеями, застланными искрящимся снегом. Над худенькими деревьями нависали фонари, словно поднятые медвежьи лапы, когда они собираются прихлопнуть кого-то.
Наконец-то моя чемоданная жизнь кончается! Мой чемодан, обшарпанный, по словам бабушки, «до мяса», служивший мне преданно как вещевой мешок солдату, пойдет теперь в отставку.
— Не верю, не верю, не верю,— прошептала Клавочка, подняв ко мне сияющее лицо.— Неужели это наша комната? А ты, Витя, веришь?
Я только покрепче прижал ее к себе, не в состоянии выразить то чувство, которое владело мною. А что, если это и есть то высшее состояние души, которое зовут нирваной? Во всяком случае, такого умиротворенного блаженства я не испытывал еще никогда в жизни.
В субботу мы переедем в новую квартиру.
В субботу...
А до нее рукой подать.
В пятницу всей бригадой мы задержались на работе: папимамин сынок Гошка, которому бригадир когда-то врезал между глаз, явился с повинной. Он ушел из бригады полгода тому назад, летал в это время, как вертолет над болотом, выбирая, где бы приземлиться, но так ничего и не нашел. Проел, промотал то, что дали ему родители, и вернулся домой, а оттуда к нам. Стоит, опустив голову, суда ждет.
Я был в отпуске, когда Гошка устроил спектакль: потребовал, чтобы Родионыч извинился перед ним на глазах у всей бригады. «Я,— говорит,—с фонпрем хожу, могу справку от медицины взять и подать в суд за избиение. Если извинишься, поставим на этом точку».
Родионыч не извинился. И слова не сказал. Только посмотрел Гошке в глаза так, как умеет смотреть только он, отвернулся и пошел себе.
А у паренька, видно, совесть проснулась: никому ничего об этом случае не сказал, но в бригаду больше не пришел. Взял расчет и скрылся.
Грехи мы ему отпустили.
Что мне нравится в нашей бригаде — мы никогда не обсасываем промахи и ошибки товарища, если он сам это понял, извинился. К чему лишние слова? Ведем себя так, будто ничего и не было. Поэтому и сегодня, когда Гошка стал на ковер «очищаться» и только произнес два слова: «Извините, ребята»,— Родионыч тут же перебил его:
— Хватит. Поняли. — И к нам: — Братва, а если мы поужинаем сегодня все вместе? Прямо тут. Повод есть: блудный сын вернулся. И не только к нам, еще и в школу. Гак я тебя понял, Гошка?
Пареньку осталось только подтвердить: отступать было некуда.
Пепора и меня снарядили в гастроном.
Насколько с Родионычем спокойно, настолько хлопотно с Пепором в пути. Родион в дороге читает — тише воды, ниже травы. Было однажды такое: в автобусе он читал стоя, заметил освободившееся место и направился к нему, не отрываясь от книги, а женщина в это время возьми и опереди его, он и уселся ей на колени.
Петя Портянкин же всюду «горел»: он то поднимал кого-то с места, то усаживал, то выговаривал, то благодарил и восхищался. Помню, мать уговаривала мальчика лет семи занять место после того, как он вскочил, уступая его пожилой женщине. Мать дергала ребенка за рукав, шептала: «Сядь, говорю, нам далеко ехать, потом еще идти». Мальчик мужественно сопротивлялся.
— Молодец! —на весь вагон провозгласил мой друг. — Настоящий мужчина из тебя получится! Ты правильно поступил, парень, правильно, держись только так!
Мать что-то пробормотала; по ее лицу можно было догадаться, какая награда ждет мальчишку за непослушание.
— Держись только так! — еще раз крикнул мальчику Пепор, когда мы пробрались к выходу.— Молодец, орел!
Мне он сказал:
— Ты только посмотри, что делает эта мамаша! Убивает благородство в ребенке своими руками. А мальчуган каков, а? Настоящий человек!
— Этому настоящему человеку влетит сегодня по первое число.
— Ничего, переживет. Главное, он восстал.
