— Не забуду—пообещал я.
А что, если я из тех обездоленных, что не умеют прощать? А ведь может случиться, что и мне до зарезу понадобится чье-то прощение, помощь? Правда, если б я почувствовал, что Снегурочка меня любит... Она терпела меня ради отца.
Помню, отец не раз говорил мне: «Ты ее не понимаешь, Виктор, человек она замечательный!»
Возможно, что это и так, Но я не смог назвать матерью этого замечательного человека. Пытался, да не смог.
Ничего худого я ей не желаю. Пускай они с отцом живут себе...
Клавочка, радостно вздохнув, присела рядом со мной, одерйула нейлоновую кофточку: кружева белой пеной вздымались на ее груди.
— Это идет мне? —игриво спросила она меня.
— Потрясающе!
Ей пошло бы и из мешка сшитое.
Соседка с хозяйственной сумкой на коленях изрекла вдруг:
— Мужчина должен быть мужчиной, женщина женщиной.
Это по поводу Клавочкиных брюк.
Я вступился:
— Брюки — удобно. Особенно в дороге. Попробуйте н сами убедитесь.
- Я пока что не потеряла к себе уважения,— про-лиучало в ответ.
Клавочка засмеялась:
- На вашу фигуру что ни надень... Как на бочке.
Я сжал ей руку: не ожидал такого.
Женщина поджала губы, но ничего не сказала, встала и принялась тормошить дочку — та спала на верхней полке.
Предвкушая неземные радости, пользуясь тем, что соседка полезла за чемоданом, я обнял жену, ощутил прохладную упругость ее тела. Клавочка придвинулась
КО МНС.
Сейчас ты уиидишь, Вигя, где мама подцепила папу, отбила у иодругн-разини.—Клавочка засмеялась.— Лежко, да? Прямо на перроне! Девчата приходили сюда поезда встречать, танцевали тут, а туфли приносили и газете под мышкой. Мама рассказывала... Мучила она отца! Хотела, чтоб влюбился без памяти. Назначит синдание, а сама спрячется и наблюдает, как он землю иокруг себя окурками устилает. А на танцах что вытворяла? Отец идет к ней через весь зал, она делает вид, будто ждет, а потом отказывает, с другим танцует.
Мне этого не понять.
- Зачем же она так?
- Чтоб полюбил покрепче.
- Могло случиться обратное.
- А не случилось! Перед свадьбой она ему еще одно испытание устроила: чтоб он на руках понес ее через рынок, да еще в воскресенье, когда народу много. Не понесешь, говорит, не пойду за тебя!
Инн, какая у меня, оказывается, теща!
И он понес? — спррсила соседка, оторвавшись от чемодана: что-то она там искала.
А куда ему было деваться?
— Я бы понесла! Крапивой по голой...
Она прожужжала конечное слово с явным наслаждением.
— Так то ж вы! — покраснев, ответила моя жена.— Вас бы, конечно, не понесли через базар... А вот маму...
Я опять сжал Клавочкины пальцы, призывая ее помолчать.
Поезд подкатил к вокзалу —двухэтажному зданию с башенкой в центре, с полукруглыми открытыми галереями, как бы пытавшимися обнять перрон.
— Гляди, Витя, Буба с цветами!
На перроне, беспокойно вглядываясь в вагоны, стояла невысокая старенькая женщина в вылинявшем ситцевом платье; цветы держала, как веник, под мышкой. Ее лоб при загорелом дочерна лице казался перевязанным чем-то белым: видно, низко повязанный платочек, который сейчас сполз на плечи, снимался на улице редко. Свободной рукой она держалась за старую детскую коляску с откинутым верхом.
— Клаша, я тут, внученька! — Старуха на чуть расставленных ногах прошагала вперед, вытянув руки как слепая. Они с Клавочкой поцеловались, не обнявшись, только потянулись друг к другу губами, будто между ними что-то стояло. Пожалуй, в этом повинны буйные кружева па Клавочкиной кофте: бабка не посмела к ним прикоснуться.
— Здравствуйте! — напомнил я о себе.
Женщина взглянула на меня приветливо, но оценивающе, потерла о платье ладони, протянула руку с напряженно сомкнутыми пальцами.
— Здравствуйте, пожалуйста, милости просим к нам! Вот он какой, выходит, муж у моей внучки, здравствуйте! А вещички давайте в коляску...
Так вот для чего, оказывается, понадобился этот транспорт.
— Извиняйте, что так.— Бабушка оправдывалась, |щ губах ее держалась виноватая улыбка.— Машину где возьмешь? Тут недалеко...
Когда я устроил наши чемоданы в коляску, она сказала:
— Молодой еще, я думала, постарше будешь... Раз и больших начальниках...
— В каких начальниках? — не понял я.
Клавочка ущипнула меня за бок.
• - Му, чего вы разговорились по дороге? —упрекнули она. — Надо ехать, а не коптиться под солнцем!
- Надо, надо, поедемте,— поспешно согласилась бабушка.— Прямо вон туда!
Клавочка, страдальчески морщась, шла рядом с коляской по расползающемуся под ногами гравию, боялись, видно, за свои лаковые босоножки. Я советовал обуть в дорогу что-нибудь попроще, не послушалась:
¦ Так на меня ж там из каждой дыры глазеть будут!»
Мать не разрешила ей взять с собой ни одной старой иещи: «Я там почти нищенкой жила, из тряпья не вылепит, так хоть ты, доця, пыль в глаза пусти: завидуй, деревни!»
Оранная философия...
Мы свернули на утоптанную тропинку, пересекающую луг со скошенной травой. Стожки были еще зеленые, а луг вокруг поблек, покрылся жесткой рыжей ще-
I иной.
Клавочка пропустила свою Бубу вперед, и она заша-шла так размашисто, что мы еле успевали за ней.
Погодите! — попросила Клавочка. — Что это мы— ми пожар несемся, что ль? — Она сняла с цветов мокрую газету и вместе с тряпочкой, которой были обернуты корни цветов, швырнула в придорожный куст.
Да ты что? —всполошилась бабушка.— Разве ж 1/1 к можно? Люди прибирают тут с метелками... А мы...
II тряпочка хорошая, послужить еще может.
— Если никто не будет сорить, за что ж тогда деньги уборщикам? — Клавочка надула губы.— Я же не во дворе... И не в комнате...
Бабушка не ответила, полезла в кусты, достала бумагу, скомкала ее и сунула в коляску между нашими чемоданами, а тряпицу разгладила на приподнятом колене, взяла за уголок и понесла так, сушила на ходу.
Мы долго петляли по улочкам, неровным и узким, выйдут навстречу друг другу две машины — одной придется пятиться.
— А вон и мой домишко! —обрадованно сказала барашка, будто давно не была дома.— Вон он... какой
