— Сударыня, отворите! отворите!
Мирон так был догадлив, что даже навязал доску. И не успела она втащить всё это, как усач, высунувшись из окна своей комнаты, закричал:
— А-а-а! здравствуйте, здравствуйте! зачем вы прячетесь от меня? а?
Путешественница скрылась от окна, затворив его, и принялась заколачивать дверь.
Усач продолжал кричать, стуча чубуком в стекло:
— Не прячьтесь! выгляньте-ка! мне очень нравятся ваши глазки: держу пари целую дюжину, что лучше их не найдется во всем свете. Эй, вина! — заключил он, как будто уже выиграл свое пари.
Слезы ручьями текли по щекам бедной путешественницы, вколачивавшей бесчисленное количество гвоздей в доску, из которой она сделала нечто вроде запора.
— Что вы там стучите, а? да взгляните! — продолжал кричать усач, ударив с силою чубуком в стекло так, что оно треснуло.
Путешественница открыла окно, вырвала чубук из рук усача, который никак не ожидал этого, и бросила его на улицу, в грязь.
— Браво, браво! вот молодец! браво! — аплодируя, кричал усач и, высунувшись до половины из окна, сказал: — Слышите, я теперь должен получить награждение!
И усач стал стучать в дверь и грозился выломать ее, догадавшись, что дверь заколочена. Он стал бить посуду, выбрасывая стулья за окна и страшно бранился.
Ночь провела путешественница в страшной тревоге, не смыкая глаз. Усач неутомимо бушевал.
Лишь только стало рассветать, к станционному дому подъехала отличная дорожная коляска; на козлах и назади сидело по лакею, которые стали, горячась, спорить с Флегонтом Саввичем о лошадях, потому что он более четверки не давал, а они требовали шесть. Однако наконец стали запрягать шесть; тогда путешественница раскрыла окно и сказала Флегонту Саввичу:
— Помилуйте! как вам не стыдно держать меня целые сутки здесь, когда есть же у вас лошади?
— Нельзя-с! — грубо отвечал Флегонт Саввич.
Из коляски высунулось мужское лицо и поглядело на путешественницу, которая в ту минуту вскрикнула, потому что усач, высунувшись из соседнего окна, хотел схватить ее за плечо.
Путешественница ловко уклонилась и в отчаянии произнесла, обращаясь к новому приезжему:
— Это ужасно, что они со мной делают!
И она заплакала.
Приезжий поспешно вышел из коляски. Он был мужчина средних лет, высок, довольно полон. Лицо его было рябо, черты правильны и не лишены ума и приятности. Поговорив с Флегонтом Саввичем, он обратился к усачу и сказал:
— Милостивый государь, извольте-ка выйти вон из трактира и оставьте в покое даму!
— Спасите меня! я сойду с ума! — умоляющим голосом сказала путешественница.
Усач залился смехом.
— Успокойтесь: вы сейчас будете освобождены от невежливого вашего соседа, — отвечал приезжий и пошел в трактир.
Путешественница дрожала, прислушиваясь к разговору, происходившему между усачом и ее защитником. Сначала усач кричал, горячился, потом стал тише, наконец кто-то слегка постучался в дверь к путешественнице и сказал:
— Теперь вы можете выйти: его нет здесь. Велеть заложить вам лошадей?
Путешественница так заколотила дверь, что не могла вытащить гвоздей.
— Я не могу выйти! — сказала она.
— Отчего?
— Я так заколотила дверь от него…
— Ах, боже мой! и давно вы находитесь в этом положении? — с участием спросил приезжий.
— Со вчерашнего вечера!
— Я сейчас распоряжусь: велю снять с петель дверь.
— Погодите! я, кажется, отворю!
Через несколько минут дверь уступила общим усилиям, и путешественница предстала, с пылающими щеками, пред лицом своего покровителя.
Они раскланялись. Путешественница подробно рассказала свое горестное положение и с чувством благодарила своего избавителя, который пригласил ее сделать ему честь пить с ним чай. Вместо зеленого самовара Флегонта Саввича и грязного чайника с отбитым носком чай был сервирован на серебре, и уже не босой парень и не грязный Мошка услуживали путешественнице, а ловкие лакеи. Всё окружающее показывало, что покровитель ее был человек благовоспитанный и с достатком; а сам он к этому прибавил, что он человек семейный. В его голосе и манере было столько солидности, что путешественница чувствовала себя совершенно свободной. Он сказал ей свою фамилию, но не любопытствуя узнать ее. Лакеи называли его Марком Семенычем.
Когда лошади были готовы в обоих экипажах, Марк Семеныч усадил путешественницу в ее старомодную коляску, простился с ней, и она поехала. Дорога, видно, им была одна, потому что Марк Семеныч ехал сзади. Путешественница, не спавшая целую ночь, сладко заснула, убаюканная мерным покачиванием своей высокой коляски. Когда она проснулась, глаза ее встретились с глазами Марка Семеныча, который стоял на ступеньках коляски и смотрел к ней в окно.
— Я вас разбудил?
— Мы приехали? — покраснев и оправляя свой туалет, спросила путешественница.
— Давно. Уж одиннадцать часов.
— Как?
— Я рассудил, что вам надо отдохнуть.
— И это вы меня ждали? — почти с упреком воскликнула она.
— Встреча ваша с этим грубым человеком, кажется, поселила в вас сильное отвращение к мужскому обществу, — смеясь, сказал Марк Семеныч и прибавил с утонченною вежливостью:- Если вы меня не причисляете к числу людей ветреных и не уважающих женщин, то позвольте мне вас высадить из коляски и провести в комнату, где нас ждет чай.
Путешественница смело подала руку Марку Семенычу и почувствовала легкое пожатие, сопровождаемое словом «Merci» [4], тихо произнесенным. Марк Семеныч привел ее в комнату, где нашла она всё уже приготовленным для туалета. Эта внимательность тронула ее, и она, освежая свое лицо, невольно сравнивала все свои встречи в дороге. Переменив свой туалет, путешественница явилась в комнату, где ее ждали самовар и Марк Семеныч, который, указывая на диван, сказал:
— Не откажите мне в моей просьбе: позвольте мне пить с вами чай? Я так привык к семейной жизни, что пить чай одному для меня страшное наказание!
Она с готовностью поспешила разлить чай, желая хоть чем-нибудь отплатить своему покровителю за всю его внимательность к ней.
Они продолжали дорогу вместе. Чай, обед, завтрак были продолжительны. Марк Семеныч был так любезен, что упрашивал путешественницу останавливаться ночевать, боясь за ее силы; но она не согласилась.
— Я, право, боюсь, чтоб вас не утомила дорога, — говорил Марк Семеныч.
— О нет! я теперь очень покойна и отлично сплю в коляске.
— Позвольте мне сделать вам один нескромный вопрос; но я потому осмеливаюсь его сделать, что завтра, может быть, он будет еще более некстати. Мы приедем в Москву; у вас, верно, есть там родственники, близкие знакомые?
— У меня нет ни тех, ни других.
— Какая же цель вашего путешествия? — с живостью спросил Марк Семеныч и прибавил:- Извините мое… любопытство… вы, верно, так поймете мой вопрос.
— Только два дня, как мы знакомы, и вы столько сделали мне одолжений, что имеете полное право сделать мне такой вопрос. Я смело решаюсь вам открыть мое положение, — искренно сказала путешественница.
