Мирон Левин. Их издевательским объяснениям в любви (каждой из нас по очереди, но при всех!), их лирико-комическому стихотворству, их нравоучительным – навыворот! – басням, их словесным и актерским дурачествам не было конца – и слезы смеха легко смывали с наших душ и щек горечь обид и усталость. Андроников изображал Владимира Васильевича Лебедева, Маршака, Чуковского, знаменитого дирижера Штидри, Алексея Толстого, Эйхенбаума, или Качалова, или нашего курьера – гениально; иного слова не подберу. «Оды» Олейникова были злы, но неотразимо пленительны. Смех до упаду возвращал нам силы. Унынию в редакции не было места. Неудачи, радости, ссоры, огорчения случались, а вот уныния – не помню. Маршак:
Олейников:
Маршак:
Олейников:
Заболоцкий:
...Иногда, по дороге домой, я вспоминала какие-нибудь строки Заболоцкого, Олейникова, Мирона Левина или Евгения Шварца, останавливалась посреди тротуара и снова начинала смеяться. Прохожие глазели на меня как на помешанную. Мне же ни с того ни с сего припомнилось четверостишие Левина, записанное в нашей «буфетной книге»:
Маршак, только что расставшись с тобою и надавав тебе при разлуке 17 или 27 срочнейших поручений, через полчаса начинает без устали звонить в редакцию или домой, чтобы проверить, выполнены ли уже все 27. Если же позвонишь сама, тебя вновь настигнет град поручений. Стихи о телефонных беседах с Самуилом Яковлевичем Олейников оканчивал так:
...Однако плакали мы, смеялись ли, а при чем здесь сотрудник Физико-технического института Матвей Петрович Бронштейн? При том, что одним из любимейших мечтаний Маршака было: вытеснить научно- популярную книгу для подростков – книгой научно-художественной. На пути к осуществлению мечты и состоялась встреча Маршака с Бронштейном. Самуил Яковлевич полагал, что создавать научно- художественные книги должны люди не «промежуточные», а те самые, которые создают науку. Только тогда, думал он, наука будет преподноситься читателю научно – то есть во всем драматическом величии неудач и побед. Только тогда не ограничится научная книга изложением результатов, перечнем готовых сведений, но разбудит в читателе самостоятельность мышления и критическую способность. Не кроется ли в Митином таланте, загадывала я, соединение, которое ищет Маршак: дар ученого и дар художника? Ученый, способный обращаться не к одной лишь логике, но и к чувствам и к воображению читателя?
Были уже у нас попытки рассказать детям об истории письменности («Черным по белому» М. Ильина); о том, как люди учились и научились измерять время («Который час?», «Как автомобиль учился ходить» того же Ильина...); «Про эту книгу» Бориса Житкова – о типографии, о книгопечатании. Или «Китайский секрет» Елены Данько – история фарфора.
Физик-теоретик М. П. Бронштейн мог, казалось мне, поведать о вещах более сложных, чем история фарфора или книгопечатания. Более сложно познаваемых, более отвлеченных.
Я не ошиблась. Содружество Мити с Маршаком дало свои плоды: «Солнечное вещество», «Лучи Икс», «Изобретатели радиотелеграфа». Научно-художественные книги М. Бронштейна.
Но – не дало ли оно еще один плод? Не плодом ли сближения Матвея Петровича с «ленинградской редакцией», разгромленной в тридцать седьмом, явилась и Митина гибель? Не познакомь я Митю с Самуилом Яковлевичем, не сведи его так тесно с редакцией, научно-художественные его книги, быть может, остались бы ненаписанными, но сам он остался бы жив? И совершил бы те открытия в науке, которых от него с такою уверенностью ожидали люди науки: наставники, коллеги, аспиранты?
Вопрос праздный. Работа в науке не в большей степени защищала человека от гибели, чем работа в литературе. Или в здравоохранении. Или в промышленности. Или на почте. Или где угодно. Или нигде.
В тысяча девятьсот тридцать седьмом опасности подвергалась каждая человеческая жизнь – вне зависимости от профессии, возраста, пола, социальной, национальной или политической принадлежности.
Опасно было – жить.
СОЛНЕЧНОЕ ВЕЩЕСТВО
История гелия сплелась с историей нашей жизни – Митиной, моей. Работа над книгой сблизила нас. Собственно, она же нас и поженила. Брака нашего мы ни от кого не скрывали, но некоторое время вынуждены были жить врозь, на разных квартирах – он у себя на Петроградской, на улице Скороходова, 22, а я, вместе с Идой и Люшей, на Литейном, 9. Совместный литературный труд был для нас чем-то вроде свадебного путешествия. Все серьезнее и глубже узнавали мы друг друга.
Редактировал книгу Маршак. Я ассистентка. Все трое влюблены: Митя и я друг в друга, Маршак в Бронштейна. Редактировать что-либо, не влюбившись в рукопись и в автора, не поверив в его великое будущее, Маршак вообще не умел. В одних случаях от общения с Маршаком рождались прекрасные книги. В работе с ним совершенствовали свой вкус и свой слог начинающие литераторы и шли далее, не нуждаясь уже в маршаковской опеке; другие союзы производили на свет всего лишь одну-единственную, совместно сработанную книжку, а самостоятельно автор не способен был сделать ни шагу; третьи оканчивались плачевно: литературной неудачей, а вослед неудаче личною злобой.
О своем литературном романе с Бронштейном Маршак вспоминал с гордостью до конца своих дней:
«В работе с Бронштейном мне дорого одно воспоминание. Полная неудача в работе с Дорфманом, который был не только физик, но и профессиональный журналист, и полная удача с Бронштейном. То, что делал Бронштейн, гораздо ближе к художественной литературе, чем журналистика Дорфмана, у которого одна глава якобы беллетристическая – салон мадам Лавуазье! – а другая совершенная сушь».[3]
Пытался Самуил Яковлевич привлечь к работе и других ученых: Ферсмана, Франка, Тарле... Мечтал он создать целую серию научно-художественных книг: по геологии, биологии, и уж конечно по физике. Знакомство с Бронштейном пришлось в самую точку. Ко времени моего нового замужества Маршак был уже о Бронштейне наслышан.
При первом же знакомстве Самуил Яковлевич начал читать Мите Пушкина, Блейка и Бернса и выслушивать Митины соображения о переводах Шекспира. Значит – влюбился.
Однако нельзя сказать, чтобы работа, начатая при столь благоприятных предзнаменованиях, с самого начала пошла успешно.
Напротив.
Она была работой счастливой потому, что увлекала автора, редактора и меня, но поначалу ни Митины познания, ни наша увлеченность ни к чему не вели. Вариантов, отвергнутых Маршаком, были десятки,
