друзьями, которых я нашел по возвращении. Засыпая, я подумал о долине, которая стала огненным котлом в тот последний день нашего похода. Что необычного может произойти там сейчас, четыре года спустя?
Я спал, встревоженный снами об оборотнях и шабашах, а над миром поднималась полная луна.
Когда я встал, только-только начало светать. Джоупин еще спал, и я был рад этому: не люблю прощаний, и к тому же было у меня странное предчувствие того, что вижу его в последний раз.
Захватив с собой подзорную трубу, я взобрался на башню, в комнату, где зажигался огонь маяка. Я подошел к окну, выходящему на берег, и посмотрел в долину.
Над лесом висел туман. Это был холодный, мокрый туман, который, казалось, прилипал к вершинам низкорослых кривых деревьев. Деревья были черными, и ветви их сплетались, как скрюченные пальцы паралитика. Среди них мелькали какие-то неясные черные твари, и по их полету я понял, что это — не птицы. Может, летучие мыши? Чье-то злобное присутствие чувствовалось в этом лесу, и вдруг я понял, что это. Это был я.
Все это сделал я своим проклятием. Я превратил мирную Гарнатскую Долину в то, что я увидел; это был символ моей ненависти к Эрику и всем тем, кто сражаясь, позволил ему захватить власть, ослепить меня. Мне не нравилось, как выглядит этот лес, и, когда я смотрел на него, я понял, во что воплотилась моя ненависть. Я знал это, это было частью меня.
Я создал новый путь в реальный мир. Гарнат — стал дорогой сквозь Тени, Тени мрачные и темные. Только зловещее могло идти по этой тропинке. Это и было источником тех тварей, о которых говорил Рейн, тварей, которые беспокоили Эрика. Хорошо — в каком-то смысле — если эта борьба отвлечет его от всего остального. Но когда я опустил подзорную трубу, я никак не мог избавиться от чувства, что я освободил что-то мерзкое. В миг проклятия я не знал, увижу ли когда-нибудь ясное дневное небо. Но сейчас, когда я видел, я понял, что спустил с привязи тварь, которого нелегко будет уничтожить. Даже сейчас я видел, какие странные тела двигались в выжженном лесу. Я сделал то, чего никто и никогда не делал со времен Оберона: открыл новый путь в Янтарь. И открыл его только для зла. Придет день, когда правитель Янтаря — кем бы он ни был — столкнется со страшной задачей, как закрыть путь. Я знал это, вглядываясь туда, все понимая, потому что это было моим творением, детищем моей боли, гнева и ненависти. Если когда-нибудь я выиграю битву за Янтарь, мне придется сразиться с делом рук своих, что всегда дьявольски трудно. Я вздохнул.
Да будет так, — решил я. А тем временем Эрику будет чем заняться, чтобы не страдать бессонницей.
Я быстро перекусил, снарядил, как мог, 'Бабочку', поднял паруса, оттолкнулся от берега и сел за руль. Джоупин обычно вставал к этому времени, но, может, он тоже не любил долгих прощаний.
Я направил лодку в море, зная, куда иду, но не ведая, как туда добраться. Я поплыву сквозь Тень и странные воды, но так будет лучше, чем сухим путем, который моими стараниями рассек королевство.
Я направил лодку к ближайшей земле, такой же сияющей, как Янтарь, — месту почти бессмертному, месту, которого больше нет. Его пожрал Хаос много веков назад, но где-то все же должна была остаться Тень от него. Мне требовалось только найти ее, узнать и снова сделать своей, как это было в давние времена. Затем, когда со мной будет войско, я сделаю еще одну вещь, которой не знал Янтарь. Я не знал, как это сделать, но обещал себе, что в день моего возвращения в бессмертном городе будет греметь канонада.
Когда я отплыл в Тень, белая птица моей удачи прилетела и опустилась мне на правое плечо, и я написал записку, привязал к птичьей лапе и послал птицу в путь. Записка гласила: 'Я иду', и дальше — моя подпись.
Я не успокоюсь, пока месть и трон не окажутся у меня в руках, и доброй ночи, милый принц, всему, что стоит между мной и моей целью.
Солнце висело низко, над моим левым плечом, а ветры надували паруса и несли меня вперед. Я выругался, а потом засмеялся.
Я был свободен, и я бежал, и пока что мне удавалось все. И у меня появился тот шанс, о котором я мечтал.
Черная птица моей удачи прилетела и опустилась мне на левое плечо, и я написал записку, привязал к птичьей лапе и послал птицу на запад.
Записка гласила:
'Эрик, я вернусь'.
И дальше — моя подпись:
'Кэвин — повелитель Янтаря'.
Демон-ветер нес меня к востоку от солнца[31].
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Любой перевод книги требует решения довольно неприятной, страшно неоднозначной задачи. Хорошо бы, если слова, события, имена, сюжеты и цитаты в переведенном тексте несли столько же информации и вызывали столь же обширные ассоциации для русского читателя, как, например, и для английского. Но при этом оставались исключительно словами, событиями, именами, сюжетами и цитатами англоязычных культур. Фактически в рамках русскоязычной культуры можно выделить субкультуры других языков, как некоторое отображение существующих языковых структур. Отображение естественно неполное, неправильное, вернее, искаженное примитивными традициями и сглаживающими принципами 'серого перевода'. Одной из самых диких традиций, вероятно, является латинизированная транскрипция непереводимых имен. Здесь царит полная неразбериха. Если Невтон все-таки стал Ньютоном (хотя почему-то остался Исааком), то имя астронома Галли по-прежнему скрывается под псевдонимом 'Галлей', а Айнштайн до сих пор — Эйнштейн. Удивительно, как Бернс не стал Бурнсом, и непонятно, как возникают дикие метисные сочетания типа 'Дип Перпл'. Конечно, хочется произнести словечко или по-гармоничней, или по-привычней. Действительно, есть смысл в том, чтобы подкрашивать имена в благозвучные тона русского языка, но и в этом должно быть чувство меры. Принцип фонетической транскрипции для человека или героя, чье имя перевели на чужой язык.
Непростой проблемой является сленг. Что сочно и очаровательно по-английски не всегда работает в русском. Верно и обратное. Еще более неприятны случаи легкого искажения слова в рамках словесной игры и — что еще хуже — выпендрежного словотворчества. При попытках построения адекватной русской фразы возникают конструкции, которые валят с ног редакторов и ввергают в неистовство корректоров. Ужасно, но чтобы пробить косность нашего восприятия иногда приходилось уровень 'легкости искажения' менять и не в сторону еще большего изящества. Поэтому некоторые элементы творчества переводчика и изменения оригинального текста в книге все-таки есть.
История, которую рассказывает принц Кэвин своему сыну Мерлину на пороге Хаоса, излагается лаконичным рубленым языком без длиннот и украшений. Юмор принца линейный, граничащий с хамством, хотя и ограненный придворным воспитанием. Впрочем, то же самое можно сказать и об остальных манерах и речах героя. Кроме того повелители теней безудержно смолят 'Салем' и общаются на американском сленге середины шестидесятых. На такую языковую среду накладывается некоторые мелкие несшитости и несвязности первой книги цикла, написанной — как кажется — бурно, на едином стайерском дыхании, но в три приема (по структуре, темпу, языку первая книга романа разваливается на три фрагмента). А значит и русский вариант книги обладает всеми прелестями и недочетами оригинала. Ну, а что натворил с текстом переводчик — судить господину читателю.
Хочеться предупредить напоследок, что, равно как и в книге Роджера Желязны, все цитаты из Шекспира и Библии приведены без кавычек.
КОММЕНТАРИИ
