Кукла и карлик. Христианство между ересью и бунтом

воспринимается как невозможная, но не реальная (перспектива надвигающейся катастрофы, в которую, сколь бы вероятной она ни казалась нам, мы не верим, не верим, что она действительно случится, и таким образом сбрасываем ее со счетов как невозможную), либо как реальная, но уже невозможная (как только катастрофа происходит, она вновь «нормализуется», воспринимается как нормальное течение вещей, как всегда-уже бывшая возможность). И, как поясняет Жан-Пьер Дюпюи, разрыв, который делает эти парадоксы возможными, находится между знанием и верой: мы ЗНАЕМ, что катастрофа возможна, даже вероятна, и, тем не менее, мы не ВЕРИМ, что она действительно произойдет²⁰.

В этом опыте обнаруживается ограниченность обычного «исторического» понятия времени: в каждый момент времени существует множество возможностей, ждущих своей реализации; как только одна из них осуществляется, другие исчезают. Предельный случай такого поручительства от имени исторического времени дает Бог Лейбница, который создал лучший из возможных миров: до сотворения он представлял себе великое множество возможных миров, и его решение состояло в выборе наилучшего из них.

Здесь возможность предшествует выбору: выбор — это выбор из числа возможностей. Что невозможно помыслить в границах линейной исторической эволюции, так это действие выбора, который ретроактивно открывает свою собственную возможность: возникновение чего-то принципиально Нового ретроактивно изменяет прошлое — конечно, не актуальное прошлое (мы здесь не в мире научной фантастики), а прошлые возможности, или, говоря формальным языком, значение модальных суждений в отношении прошлого, — именно это происходит в случае, который описывает Бергсон²¹. Идея Дюпюи состоит в том, что если мы собираемся должным образом противостоять угрозе (космической или экологической) катастрофы, нам нужно отказаться от «исторического» понятия темпоральности: нам придется ввести новое понятие времени. Дюпюи называет это время «временем проекта», замкнутой цепью между прошлым и будущим: будущее производится каузально нашими действиями в прошлом, хотя способы наших действий определяются предчувствием будущего и реакцией на это предчувствие.

Несомненно, эта цепь создает множество хорошо известных парадоксов самореализующегося пророчества: если мы ожидаем, что произойдет X, и действуем соответствующим образом, X произойдет. Интереснее выглядят негативные варианты: если мы ожидаем/предсказываем X (катастрофу) и действуем, чтобы предотвратить ее, результат будет одинаковым, произойдет катастрофа или нет. Если она произойдет, наши превентивные действия окажутся напрасными («невозможно сражаться с судьбой»); если не произойдет, будет то же самое, поскольку катастрофа (в которую мы не верили, несмотря на наше знание) воспринималась как невозможная. наши превентивные действия снова окажутся напрасными (вспомните последствия «вируса 2000 года»!). Не представляет ли второй вариант единственный рациональный выбор? Сначала создается проект катастрофы, затем производятся действия по ее предотвращению в надежде, что сам успех наших превентивных мер сделает наш проект, который и заставил нас взяться за работу, нелепым и напрасным — когда спасаешь человечество, приходится брать на себя героическую роль неугомонного паникера…

И все же это не вполне замкнутый круг: в 1970-е годы Бернард Броди [59] указал выход из это тупика в связи с доктриной взаимно гарантированного уничтожения (MAD[60]):

«Странный парадокс нашего времени заключается в том, что один из важнейших факторов, который заставляет [ядерное] сдерживание работать настолько хорошо и эффективно, — это страх, что в случае по-настоящему серьезного кризиса оно может не сработать. В таких обстоятельствах с судьбой не играют. Если мы были бы совершенно уверены, что ядерное сдерживание на сто процентов защитит нас от ядерного нападения, его сдерживающая способность в отношении обычных средств ведения войны упала бы до нуля»²².

Парадокс определен очень точно: стратегия ядерного сдерживания работает не потому, что она совершенна. а благодаря ее несовершенству. Иначе говоря, совершенная стратегия (если одна сторона нанесет ядерный удар по другой, та автоматически ответит, и таким образом обе стороны будут уничтожены) несет в себе роковую ошибку: что если атакующая сторона рассчитывает на то, что даже после первого удара противник будет вести себя рационально? Он может оказаться перед выбором: когда страна почти уничтожена, можно нанести ответный удар, и это приведет к полной катастрофе, к гибели человечества, а можно НЕ НАНОСИТЬ ОТВЕТНЫЙ УДАР, позволив тем самым выжить человечеству и в отдаленной перспективе возродить свою страну? Рациональным было бы второе решение…

Что делает эту стратегию эффективной, так это тот факт, что мы никогда не можем быть уверены в ее совершенстве: что если ситуация выйдет из-под контроля в силу ряда легко вообразимых причин (от «иррациональной» агрессивности одной из сторон до простого технологического сбоя или недоразумения)? Благодаря этой постоянной угрозе обе стороны настолько страшатся перспективы взаимно гарантированного уничтожение, что избегают даже воины с применением обычного вооружения, если бы стратегия была совершенной, она, напротив, поощряла бы такие настроения: «Давай развяжем в полном масштабе обычную войну, поскольку мы оба знаем, что ни один из нас не возьмется за ядерное оружие!» Поэтому эффективность доктрины MAD объясняется не тем, что «если мы будем ее придерживаться, ядерная катастрофа не произойдет», но тем, что «если мы будем ее придерживаться, ядерная катастрофа не произойдет в ожидании (expect for) какого-нибудь непредвиденного инцидента». То же самое относится и к сегодняшней перспективе экологической катастрофы: если мы ничего не предпримем, она произойдет, а если мы сделаем все, что в наших силах, она не произойдет в ожидании какого-нибудь непредвиденного случая.

Этот «непредвиденный фактор е» и есть остаток Реального, который нарушает совершенную замкнутость «времени проекта» — если представить это время в виде окружности, он будет разрезом, который не дает окружности сомкнуться (в точности, как у Лакана, который рисует l'objet petit а). Парадоксальный статус этого e состоит в том, что в нем совпадают возможность и невозможность, позитивное и негативное: он делает эффективной стратегию предупреждения именно потому, что препятствует ее полной эффективности.

Поэтому крайне важно не оценивать эту «катастрофическую стратегию» с точки зрения прежней линейной исторической каузальности: она не срабатывает, потому что сегодня мы сталкиваемся с множеством возможностей будущего, и внутри этого множества мы выбираем вариант действия, направленного на предотвращение катастрофы. Поскольку катастрофа не может быть «одомашнена» как одна из возможностей, остается только утверждать, что она реальна: «приходится вписывать катастрофу все более решительным образом. Приходится изображать ее как неизбежную»²³.

Здесь следует ввести понятие минимального «отчуждения», создающего символический порядок и социальное поле как таковое: хотя я и ЗНАЮ очень хорошо, что мое будущее и будущее общества, в котором я живу, каузально зависит от сегодняшней деятельности миллионов таких же, как я, людей, тем не менее я ВЕРЮ в предназначение (destiny), то есть я верю, что будущим управляет неведомая сила, независимая от воли и действий любого человека. «Отчуждение» заключается в минимальной «объективизации», благодаря которой я абстрагируюсь от моей активной роли и понимаю исторический процесс как «объективный», протекающий независимо от моих планов. (На ином уровне то же самое относится и к индивидуальному агенту рынка: понимая, что цена товара на рынке зависит (также) от его действий, его продаж и покупок, он, тем не менее, устанавливает фиксированную цену на товар, рассматривая ее как данную величину, на которую он воздействует.) Конечно, эти два уровня пересекаются: в настоящем я не действую вслепую, но я реагирую на то, каким окажется будущее.

Этот парадокс характеризует символический порядок как порядок виртуальности: он не существует «сам по себе», независимо от индивидов, которые с ним связаны. Как говорил Гегель о субстанции общества, хотя она существует только благодаря действиям индивидов, тем не менее это их СУБСТАНЦИЯ, объективное «в себе» их общественного существования. Вот как надо понимать гегелевские «в себе» и «для себя»: хотя «в себе» существует независимо от субъекта, его независимость «полагается» самим субъектом