Кукла и карлик. Христианство между ересью и бунтом

в той мере, в какой субъект признает и реагирует на него как на независимое «в себе». Поэтому, не будучи простым сигналом об «отчуждении», царство мертвых призраков, расположенное над живыми людьми, эта своеобразная «автономия», существует в тесной взаимосвязи с этикой: люди жертвуют своими жизнями во имя этой виртуальности. И Дюпюи справедливо подчеркивает. что здесь необходимо отказаться от упрощенной марксистской «критики», которая стремится «снять» это отчуждение и превратить общество в самопрозрачное тело, где люди непосредственно реализуют свои коллективные проекты без помощи «судьбы» (эта позиция приписывается «Истории и классовому сознанию» Лукача): минимум «отчуждения» является условием символического порядка как такового.

Таким образом, следует перевернуть экзистенциалистский трюизм, согласно которому, пока мы вовлечены в текущий исторический процесс, мы находим в нем множество возможностей и вольны делать из них свой выбор, но тот же самый процесс выглядит полностью детерминированным и принудительным, закрытым для альтернатив, когда мы воспринимаем его ретроактивно: напротив, вовлеченные в процесс люди думают, что угодили в ловушку Судьбы, и просто реагируют на происходящее, тогда как, заняв ретроактивную позицию, мы можем разглядеть в прошлом альтернативные возможности развития событий. (И разве тот факт, что теология предопределения легитимировала бурное развитие капитализма, не подтверждает всю силу этого парадокса?) Именно так Дюпюи предлагает противодействовать катастрофе: вначале мы должны отнестись к ней как к нашей судьбе, как к неизбежности, а затем спроецировать себя на нее, стать на ее позицию, чтобы ретроактивно поместить в ее прошлое (прошлое будущего) контрфактические возможности («если бы мы сделали то и это, катастрофа, которую мы сейчас переживаем, не произошла бы!»), в силу которых мы действуем сегодня. И разве переход от классического исторического материализма к «диалектике Просвещения» Адорно и Хоркхаймера не является в высшей степени показательным как пример отрицания положительной судьбы? В то время как классический марксизм предписывал нам жить и действовать во имя приближения необходимости (коммунизма). Адорно и Хоркхаймер спроецировали себя на конечный катастрофический результат, который они воспринимали как неизбежный (возникновение «администрируемого общества» тотального манипулирования и конец субъективности), чтобы потребовать от нас действовать против этого результата в нашем настоящем.

Такая стратегия противоположна той позиции, которую заняли США в «войне с террором» — бороться с угрозой путем нанесения превентивных ударов по потенциальному врагу. В фильме Спилберга Minority Report («Особое мнение») преступников арестовывают до того, как они совершили преступление, поскольку три человека, которые благодаря чудовищным научным экспериментам приобрели способность предвидеть будущее, могут точно предсказывать действия преступников. Разве здесь нет четкой параллели с новой доктриной Чейни, где идет речь о готовности напасть на любое государство или вражескую силу еще до того, как это государство создаст средства, чтобы стать угрозой для США, то есть в момент, когда оно МОГЛО БЫ превратиться в такую угрозу?²⁴ И, аналогичным образом. разве несогласие Герхарда Шредера с планами США по превентивному нападению на Ирак не было своего рода «особым мнением», сигнализирующим о несогласии с тем, как другие видят будущее? Состояние, в котором мы живем сегодня в период «войны с террором», — это состояние отложенной на бесконечное время террористической угрозы: в грядущей Катастрофе (новой атаке террористов) никто не сомневается, но, тем не менее, она бесконечно откладывается. Что в действительности произойдет, даже если это будет еще более страшное нападение, чем 11 сентября, оно будет не «тем». И важно, что здесь мы завершаем трансцендентальный поворот: подлинной катастрофой УЖЕ ЯВЛЯЕТСЯ жизнь под страхом постоянной угрозы катастрофы.

Недавно Терри Иглтон обратил внимание на два противоположных типа трагедии: большое, впечатляющее катастрофическое Событие, словно вторгшееся внезапно из какого-то иного мира, и угрюмая монотонность безнадежного состояния, деградация, которая продолжается бесконечно, жизнь как одно сплошное чрезвычайное положение²⁵. Так различаются между собой большие катастрофы Первого мира, подобные 11 сентября, и унылые катастрофы, например, тех же палестинцев на Западном берегу Иордана. Первая форма трагедии — образ на «нормальном» фоне — характерна для Первого мира, тогда как для большей части Третьего мира катастрофой оборачивается сам извечный фон.

Катастрофа 11 сентября выглядела именно так: как образ, который заставил нас, живущих на Западе, осознать безмятежный фон нашего счастья, А ТАКЖЕ необходимость защищать его от вторжения чужаков… Короче говоря, она соответствовала честертоновскому принципу Радости-под-Условием — на вопрос: «Отчего эта катастрофа? Почему мы не можем жить счастливо всегда?» — следует ответ: «А почему мы должны быть счастливы во время без катастроф?»

Одиннадцатое сентября доказало нам, что мы счастливы, а другие ЗАВИДУЮТ нашему счастью. Вместе с тем можно взять смелость предположить, что, отнюдь не поспособствовав пробуждению Америки от идеологической спячки, 11 сентября было использовано как седативный препарат, позволивший гегемонистской идеологии вновь привести себя в норму: период после вьетнамской войны был для нее одной непрерывной травмой — ей пришлось защищаться от критических упреков, червь сомнения работал без устали, и его невозможно было просто задавить, всякая претензия на чистоту побуждении немедленно воспринималась как фальшь… до 11 сентября, когда США стали жертвой и смогли заново подтвердить чистоту своей миссии. Короче говоря. так и не разбудив нас, 11 сентября вновь уложило нас спать, продлило наш сон после кошмара последних десятилетий.

Ирония заключается в том, что ради восстановления американского патриотизма во всей его чистоте консервативный истеблишмент США мобилизовал ключевой элемент идеологии Политкорректности, который она официально презирает: логику виктимизации. Полагаясь на идею, что властью наделяются (только) те, кто говорит с позиции ЖЕРТВЫ, он доверился такому предположению: «Сейчас мы жертвы, и этот факт дает нам законное право говорить (и действовать) с позиции власти». Поэтому, когда сегодня мы слышим о том, что либеральной мечте девяностых пришел конец, что атака на Всемирный торговый центр безжалостно вышвырнула нас в реальный мир, что легкие интеллектуальные игры закончились, мы должны помнить, что такой призыв противостоять грубой действительности и есть идеология в ее чистейшем виде. Сегодняшний лозунг: «Американцы, проснитесь!» — это эхо гитлеровского клича: Deutschland, eruwche! [61], который, как давным-давно писал Адорно, означает совершенно противоположное.

Однако вновь обретенная чистота американского патриотизма — ЭТО всего лишь одна из сторон обычного поведения либералов, оказавшихся перед лицом жесткого конфликта: они удаляются на безопасное расстояние от тех, кто принимает в нем непосредственное участие, поскольку все стороны одинаково повинны и «нет никого с чистыми руками». Всегда можно сыграть в эту игру, в которой играющему предлагается двойной выигрыш: сохранить свое моральное превосходство над теми («в конце концов, все они одинаковы»), кто ввязался в борьбу, а также возможность избежать трудностей, связанных с выбором собственной позиции. который требует анализа конкретной ситуации и поддержки одних против других.

В последнее время создается впечатление, что сложившийся после Второй мировой войны антифашистский пакт трещит по швам: прежние табу утрачивают свою силу для историков-ревизионистов, с одной стороны, и «новых правых» популистов — с другой… Парадоксально, но те, кто расшатывает этот пакт, взывают к стандартной либеральной логике виктимизации: безусловно, жертвы фашизма были, но как насчет жертв послевоенных репрессий? Как быть с немцами, изгнанными из своих домов в Чехословакии в 1945-м? Есть ли у них свое право на (финансовую) компенсацию?²⁶ Эта странная связь денег и виктимизации является одной из форм (возможно, даже, истинной) сегодняшнего фетишизма денег: подчеркивая, что Холокост был абсолютным преступлением, все обсуждают условия его должной ФИНАНСОВОЙ компенсации…

«Деконструктивистская» критика идеологии старается показать, что независимый свободный и ответственный субъект представляет собой юридическую фикцию, создаваемую для того, чтобы вменять ей ответственность за социально неприемлемые действия и притуплять нужду в тщательном анализе конкретных социальных условий, которые ведут к возникновению неприятных явлений. Когда униженный безработный афроамериканец начинает воровать, чтобы прокормить семью, или разражается приступом неконтролируемой агрессии, разве не цинично взывать к его ответственности как автономного морального субъекта? Однако старое правило идеологии справедливо и здесь: симметричная инверсия идеологического