необходима определенная степень преобразования эроса и его направление в особое, не профаническое, русло: как мы это увидим чуть ниже, можно полагать, что именно так и было в средневековой эротике. В то же время не будучи преобразован, эрос на простейшей стадии своего развертывания не может проявляться иначе, чем в виде неутолимой и мучительной жажды. Пример такой роковой страсти - донхуанизм. Дон Хуан есть символ желания как такового, взятого в его чистом виде - когда страсть к одному объекту утолена, он без передышки устремляется к другому, и в конце концов, теряя все иллюзии из-за невозможности - ведь уже не важно, в какой женщине отражается 'абсолютная'! - этот абсолют обрести, переходит к чисто эфемерному наслаждению процессом соблазнения и победы, а затем доходит до жажды творить зло как таковое (в некоторых редакциях легенды подчеркиваются именно эти черты Дона Хуана). Любовные похождения Дона Хуана продолжаются до бесконечности, так и не достигая 'абсолютного обладания', которого просто нет - это своего рода муки Тантала; каждая история начинается с 'высокого' переживания страсти, затем следует соблазнение и бегство, унижение от которого толкает снова и снова на поиск вожделенного и ненавистного объекта уже новой страсти; в конце концов все заканчивается простым стремлением разрушать и осмеивать. Интересно, что в отличие от литературных, в самых старых испанских вариантах легенды Дон Хуан погибает не от руки Командора, но уходит в монастырь. Ненасытная страсть в конце концов самоисчерпывается и наступает полный разрыв с 'миром женщины'. В иных случаях, в особенности, конечно, в искусстве, в легендах - в большей степени, чем в реальности, у страстной любви - трагический конец, предопределенный, разумеется, внутренней трансцендентальной логикой, даже если он вызван, казалось бы, чисто внешними причинами - ведь он именно таков, какого на самом деле желают и сами влюбленные. К такому повороту событий применима строка: 'Но лишь тонкая вуаль отделяет любовь от смерти'. Это случай Тристана и Изольды. Если брать легенду в ее целом, во всем объеме ее содержания, то тема приворотного зелья не является в ней случайной и незначительной, как это может показаться. О таких любовных напитках мы уже говорили - их применение не относится к области простых предрассудков; особые смеси имели силу увеличивать напряженность эроса на элементарном уровне путем нейтрализации всего того, что внутри человека могло мешать его проявлению. [147] Если это происходит, у любящих может возникнуть комплекс любви-смерти, жажда растворения и самопожирания, жажда смерти и самоуничтожения. Вагнеровское 'О, сладкая смерть! - о, пробужденное пламя! - Смерть от любви! - вот подлинная тема 'героической любви'. 'Живою смертью вошел я в мертвую жизнь - Любовь убила меня, увы! Такою смертью… - я мгновенно лишился жизни, как и смерти…' - писал Дж.Бруно. [148] Музыка Вагнера делает этот мотив еще более выпуклым (возможно, в более положительных аспектах, как всякая музыка, таков же, кстати, и финал 'Андрея Шенье' Умберто Джордано); в отличие от текста, усеянного мистико-философским 'шлаком'. Знаменитые стихи 'In de Weltatems - Wehenden All - Versinkem - Ertrinken - Hochste Lust!' [149] создают впечатление скорее провала в пантеистические глубины (смешание со 'Всем', растворение внутри 'божественного, вечного, забытого'), чем подлинного возвышения; в них очень много чисто человеческого - ведь жажда смерти это прежде всего стремление обрести по ту сторону полное слияние с любимой, невозможное здесь (Тристан говорит: 'Теперь мы мертвы, чтобы жить для этой любви, нераздельные, навеки вместе, без конца, захваченные душами друг друга'). [150] Примерно такими же словами описывает действие приворотного зелья средневековый поэт Готфрид Страсбургский:
'Ihnen war ein Tod, ein Leben eine Lust, ein Leid gegeben… Da wurden eins und allerlei die zwiefait waren erst'. [151]
Продолжая этот сюжет, следует отметить: в случае Тристана и Изольды приворотное зелье не просто вызвало страсть, но преобразило в нее имевшую место первоначальную взаимную ненависть будущих влюбленных. Такая ситуация возникает достаточно часто: ненависть обнажает их половую полярность и соответственно сильную напряженность отношений, переходящую в сжимающееся, все раздавливающее кольцо взаимной любви, в которой внешние препятствия и индивидуальные проявления личности уже остаются где-то внизу.
23. Сладострастие и страдание. Садомазохистский комплекс
Как мы уже показывали, большинство древних божеств любви были одновременно и божествами смерти. Вера в такое единство всегда создавала совокупность представлений и идей. Если метафизически любовь-страсть всегда трансцендентна, то психологически каждая любовь, даже обычная, физическая, содержит в себе элемент разрушения, саморазрушения и страдания - 'удовольствие' и 'наслаждение' имеют изнанку, причем грубую.
И, очевидно, что тема смерти соседствует с любовной не только у романтиков, но и в обычном жаргоне влюбленных: 'я люблю тебя до смерти', 'я смертельно тебя хочу' и т.п. - все это так банально, что не хочется перечислять; однако конечный смысл всего этого совпадает с античным cupio dissolvi. [152] В стихотворении 'Любовь и смерть' ('Amour et mort') Леопарди говорит о 'жажде смерти', которой 'истинная и страстная любовь есть начало'. Это вытекает и из углубленного анализа феномена наслаждения. Вслед за Мечниковым, фрейдисты констатировали существование Todestrieb, жажды смерти, разрушения, лежащей 'по ту сторону принципа удовольствия'. Они считают, что есть биологический антагонизм между жаждой смерти и сексуальным влечением. [153] И тогда остается лишь описывать формы и 'взвешивать' смесь либидо (удовольствия) и разрушения-саморазрушения, в разных сочетаниях присутствующих повсюду. Вспомним описание фонтана у д'Аннунцио (в 'Vergini delle Roccie'), заканчивающееся напоминанием древней мудрости: 'Spectarunt nuptas hic se Mors atque voluptas-Unis (fata ferat), quem quo, vultas erat'. ('Смерть и сладострастие так внимательно смотрят друг на друга, что их лица превращаются в одно лицо'.) Отсюда неразрывная связь сексуальности и боли.
Совсем не обязательно выходить за рамки 'нормального' и заниматься патологией. Но вспомним, что стоны во время полового сношения так похожи на стоны страдальцев. На разных языках женщины говорят своим возлюбленным, что, 'кончая', они 'умирают' (у Апулея - Met. III, 17 - Фотида, приглашая Луция, говорит ему: 'Сделай так, чтобы я умерла'), да и само слово 'спазм' ассоциируется с физической болью и страданием. Камиль Моклер справедливо утверждает, что сладострастие есть агония в самом строгом смысле этого слова. [154]
Дабы понять весь круг этих идей, следует выяснить метафизику страдания как такового. Новалис утверждал - всякая болезнь трансцендентна, она ведет к пробуждению высших сил - негативное лишь усиливает позитивное.
