— Что вы хотели сказать, когда я дала платочек врачу?
— Не нужно, Вера…
— Не хотите говорить, не надо! — Вера встала, подошла к окну.
Утро в Шатрищах казалось ей необычайным. Не выгоняют соседи коров и овец. Не поют горластые петухи, не тянутся цепочками утки на речку. Народу не видно. Война разогнала людей. Одни ушли до прихода немцев. Другие, напуганные врагом, как стая гусей волком, разлетелись, скрылись в лесах и не успели еще вернуться. Третьи попали в руки фашистов и уж никогда не вырвутся… Пустынно на улице. Вера открыла окно. Послышалась знакомая песня зяблика. «Не попала ты, веселая птичка, в руки фашистов, а то бы и тебя не стало», — подумала девушка. Песня пташки раздавалась звонче и ближе, будто под самым окном. Вере стало легче, радостнее, и обида на ревность Михаила прошла, но заговорить первой не хотелось.
Михаил не умел кривить душой. Он посмотрел на девушку и сказал:
— Бросьте сердиться, о чем думаете?
Девушка молчала.
— Если бы я вам сказал правду, то вы, наверно, никогда не заговорили бы со мной.
— Ничего подобного, только благодарна была бы за искренность.
— Ну смотрите, не обижайтесь. Когда вы подарили Левашкину платочек, я подумал, что вы… дружите с ним, интимно.
— Как со своим начальником — да, дружу. Но как вы смели подумать о большем? — снова обиделась Вера.
— Очевидно, я глуп…
«Не глуп, а ревнуешь, мальчик», — молча улыбнулась Вера.
Что за утро! Что за прелесть — жизнь молодая! Михаил сел на койку, сжал руку девушки, неотрывно смотрел ей в глаза. Вера в его взгляде уловила признание. Но разве теперь время? Будь эта встреча до войны или после ее окончания, она бы ответила…
Но жизнь сильнее войны и горя. И Вере невольно думалось о завтрашнем дне, о любви. Хотелось сказать ласковое слово, дать понять, что подсказывает сердце, и заботиться о человеке, который понравился. То же самое таилось и в душе Михаила. Но он не хотел думать, что сейчас не до любви. Он знал, что вот-вот отправят его в санбат. Встретится ли снова с Верой?
— Вы мне будете писать? — спросил он с надеждой.
Вера подошла к топчану, посмотрела ему в глаза, обняла за голову и обещала:
— Буду.
В комнату вошел командир эскадрона и попятился.
— Небольшое лирическое отступление? — засмеялся он.
Вера отскочила от койки и закрыла ладонью глаза.
— Чего всполошились? — Пермяков загородил ей дорогу, расставив руки.
Вера покраснела, бросила виноватый взгляд на комэска и опустила голову. Пермяков весело пожал плечами и как бы между прочим сказал:
— Если моя Галинка обняла бы меня сейчас, кажется, крылья появились бы у меня.
— Жена? — осведомилась Вера.
— Нет еще, нареченная, — вздохнул Пермяков. — Окончила мединститут, только хотели свадьбу справить, вдруг война. Я сразу на фронт. А она поступила в аспирантуру.
— Скучаете, товарищ командир?
— По Галинке нельзя не скучать…
— Русская? — спросила Вера.
— Коренная уральчанка, — похвалился Пермяков и спросил больного: — Как самочувствие?
— Ничего, — ответил Михаил.
— Товарищ Елизаров, мне очень понравилось ваше побратимство, о котором рассказал мне Элвадзе. Это святая клятва. Но и жалоба была на вас.
Михаил смутился. Он подумал, что Элвадзе рассказал о неприятном случае на посту.
— Вы ушли от моста к немецкому боевому охранению…
— Совершенно точно, — признался больной. — Но не гулять же я уходил…
— Надо беречь себя. Убивать врага надо везде, но с расчетом. Вдруг убили бы вас, и Элвадзе мог бы не вернуться, а основная задача была — маневрировать у моста. В общем конец — делу венец, но мой совет: всегда действуйте с расчетом, без лихачества.
— Спасибо, товарищ командир эскадрона. Но разрешите сказать. Что получилось бы, если бы я не пошел? Немецкий пулеметчик мог бы убить Элвадзе, но я выручил его. А меня спас Элвадзе.
— Правильно, настоящая взаимная выручка, — Пермяков положил руку казаку на лоб. — Температура высокая.
— Тридцать девять, — заметила Вера. — Боюсь, как бы осложнение на легкие…
— Что? — перебил Михаил и с упреком посмотрел на девушку. — Я зимой в Дону купался, а вы — осложнение.
— Полковой врач приказал эвакуировать его, — сказала Вера, выходя из комнаты.
— Не хочется, — грустно сказал Михаил.
— Признаться, и мне не хотелось бы, — произнес Пермяков, — но ничего не поделаешь. До свиданья, выздоравливайте скорее и обратно в эскадрон, — командир пожал кавалеристу руку и вышел.
Вера принесла котелок супа, пододвинула стол к конке и стала собирать завтрак.
— Миша, — она впервые назвала его так, — вообразите, что вы мой гость.
— Спасибо, только есть не хочется.
— Заставим. — Вера окинула казака ласковым взглядом. — Сейчас братишка принесет аппетитные капли.
Костюшка выкопал в саду стеклянную четверть с перекисшим медком, крепким, как водка.
Вера налила стакан медку Михаилу.
— А себе и Костюшке? Наливай, наливай, а то я пить не стану. — Он помолчал и вдруг тихо сказал: — Хорошая семья была бы…
Вера не представляла семью без матери, достала ее карточку, грустно посмотрела на нее, уткнулась лицом в согнутую руку и заплакала.
— Мама, родная…
Костюшка моргал, кусая губы. Слезы, как горошинки, катились по его щекам. Михаил протянул руку, чтобы обнять Веру, приласкать, но решил не мешать. «Пусть поплачет, легче станет».
— Довольно, браток, — сказал он Костюшке, — слезами горю не поможешь. Не плачьте, Вера. — Михаил положил руку на ее плечо. — Кончим войну, поедем все на Дон к моей родной старухе, и будет она нам всем троим матерью.
— А школа от вашей хаты далеко? — шепотом спросил мальчуган.
— Если будем жить в Ростове, где мой старший брат живет, там на каждой улице школа. Если в станице, где я жил с отцом, — там школа в полукилометре. Какой класс окончил? В седьмой пойдешь, а Вера в Ростовский мединститут поступит. Так? — Михаил отвел ее руку, которую она не отрывала от лица, и участливо взглянул на нее.
— Не время сейчас думать об этом, остаться бы живыми.
— Останемся. Поедем, Костюшка, на Дон? Какие у нас яблоки, груши, вишни! А рыба донская? Закинешь сети — вытянешь: лещи, судаки вот такие, — развел руками Михаил. — А сельдь донская? Эх, Док родной, тоска берет по тебе. А театр ростовский? Во всем мире нет такого. Все кресла обшиты красной кожей. Где ни сядешь — все равно в середине, против сцены. А сцена? Площадь!
— Где это так? — спросил Элвадзе, быстро войдя в дверь.
— У нас на Дону, — гордо сказал казак. — Садись завтракать.
— А про цимлянское сказал?
— Ты пил его?
— Если все шампанское, которое я выпил, вылить в одно место, озеро получилось бы. — Сандро сел
