хозяина. Они-то и пригодились: немцы поверили, что я граф, понадеялись, что я покажу «волчью могилу».
— Почему так называется, это место?
— Охотники загоняли сюда волков. Забежит зверь в тупик, прыгнет в топь, и конец ему. Пригодилась «волчья могила» и для фашистов.
Старый украинец и молодой донец долго говорили о разгуле немецкой полевой жандармерии, о страданиях Веры, оставшейся в руках генерала Хаппа. Поговорили они и о своей участи. Что их ждет впереди? Партизаны в любую минуту могут подняться с этого места. Куда им, раненым, тогда деваться? Михаил на всякий случай дал Якову Гордеевичу адрес отца, упрашивал найти его на Дону, если судьба забросит.
15
Вечером Костюшка собрал свою команду. На огороде, в картофельной яме, ребята вместе с дедом Анисимом мастерили чучело. Старый столяр несколько раз показывал, как его надо перенести, поставить и дергать за шпагат, чтоб чучело двигало руками и головой наподобие марионетки.
После полуночи, когда в селе пропел чей-то уцелевший петух, Костюшка со своей командой и дед Анисим приступили к делу. Вдоль речки, протекавшей через село, между кустами они несли чучело. После каждого шага ребята останавливались, всматривались в темноту. Показались патрули. Ребята замерли; когда немцы прошли через мост, Костюшка махнул рукой. Ребята затаив дыхание крались дальше. Вот они против пожарного сарая, где навалены ящики с патронами и снарядами. Возле него стоял часовой. Он прислонился к углу и чесался. Волокнистое стекло, которым Костюшка натер белье солдат, давало чувствовать себя. Часовой до крови натирал тело. Чем больше он чесался, тем страшнее зудела кожа. Микроскопические стеклышки врезывались в тело глубже и вызывали неумолимый зуд. Часовой повернулся лицом к стене и терся об угол сарая грудью, животом. Этот момент смельчаки и использовали. Костюшка и Аркаша, держа чучело с двух сторон, воткнули заостренный столбик в землю и отбежали в кусты.
— Минут через пять будешь дергать бечевку, — сказал Костюшка Аркаше и пошел дальше, подкрадываться к складу с другой стороны.
В руке у Костюшки был пропитанный маслом жгут, который он по совету деда Анисима поджег. Закрыв консервной банкой огонек, он подползал по огородной грядке все ближе и ближе.
Аркаша стал дергать бечевку. Чучело задвигалось. Часовой заметил, вскинул автомат. В этот момент Костюшка приподнялся, подбежал к изгороди, к которой часовой стоял спиной, запустил тлеющий жгут с привязанным к нему толом и исчез. Аркаша, лежа в канаве, потянул шпагат, потащил чучело в кусты. Часовой начал стрелять.
Прибежали разводящий и три солдата. Часовой, задыхаясь, доложил, что кто-то хотел подкрасться к складу. Гитлеровцы, прижавшись к стене пожарного сарая, отчаянно чесались. Им не давало покоя белье, натертое Костюшкой. Однако, услышав в кустах шорох, они сразу ударили из четырех автоматов. К складу подбежали еще с десяток солдат. Где же водятся неуловимые партизаны? Леса близко нет. Гор тоже нет. Кусты над рекой обшариваются за день несколько раз. Но недолго пришлось думать гитлеровцам. Костюшкин жгут дотлел. Искры добрались до тола. Вспыхнула взрывчатка. Разорвался патрон, другой, целая коробка, грохнул снаряд. Снаряды рвались целыми ящиками.
Раздался раскатистый гул, точно гром в лесу. Склад с боеприпасами взлетел в воздух вместе с охраной.
Услышав взрывы, генерал Хапп вскочил с постели. Сапоги натянул на босые ноги. Пуговицы кителя не застегнул. В одну руку он схватил шинель, в другую — пистолет и выбежал. Возле машины стоял адъютант. Он доложил, что партизаны, взорвавшие склад, пока не схвачены.
— Продолжать искать! — крикнул генерал. — Не глушить мотора, — приказал он шоферу и проворчал. — Положение, черт возьми! Налетят партизаны, а патронов нет.
Хапп раскаивался, что послал половину команды и бравого помощника майора Роммеля в лес. О карательном отряде генерал думал с тревогой. Последняя радиограмма Роммеля гласила: «Попали в засаду. Ведем бой с партизанами». И с того часа молчание. «Уничтожены или окружены, если до сих пор нет никакого известия. Значит, и рация разбита».
Приказав адъютанту «выяснить обстановку», генерал Хапп метался возле машины, будто земля горела под ногами.
Наконец-то прибыл начальник охраны с несколькими солдатами. Генерал приказал занять все подступы к штаб-квартире, а сам на всякий случаи залез в машину и в смятении ждал рассвета. Под утро стало холодно. Хапп глотнул коньяку для тепла.
На востоке протянулась зловещая полоска зари. Солдаты стучали от холода каблуками, размахивали руками. Вернулся адъютант и доложил генералу, что партизан, изорвавших склад, не поймали. Хаппу хотелось избить кого-нибудь от злости. Он дернул адъютанта за плечо и пошел допрашивать партизанку.
Вера лежала в сарае. Холод пронизывал ее, полуодетую. Генерал вошел и поежился от сквозняка, приказал привести пленницу в избу.
Начался допрос. Хапп по привычке ехидно улыбнулся, потер руки.
— Надеюсь, теперь вы вспомнили все, — протянул он банку с леденцами. — Берите. Не хотите? Рассказывайте, где партизаны скрываются в селе? Кто взорвал склад боеприпасов? Этим признанием вы спасете себе жизнь и избавите меня от жестокости в отношении к вашим односельчанам.
— Я ничего не знаю и не хочу ни видеть, ни слышать вас. с презрением посмотрела Вера на Хаппа и отвернулась И в тот же миг содрогнулась вся от удара. Хапп начал допрашивать резиновой палкой.
Под утро повеяло холодом. На крышах засеребрился тонкий налет инея. Грязь за ночь подсохла. На лужах сверкали кромки льда с тонкими острыми краями. Небо посинело.
В селе раздавались шум, крики, плач. Женщин, детей, старух гитлеровцы сбрасывали с постелей, вытаскивали из убежищ и гнали на улицу. Трех женщин немцы заставили везти телегу, в которой лежала Вера. Она не помнила, когда перестали ее бить, как выбросили из комнаты и как очутилась на телеге. На ней была разорванная гимнастерка. Голые ноги горели от ссадин и холода. Подвезли под виселицу. Солдаты торопливо сняли девушку с телеги, поставили на ящик и придерживали с двух сторон. Петля коснулась бледного лица девушки. На груди у ней висела дощечка с надписью: «Партизан». Вера посмотрела на сумрачную улицу, по которой как будто вчера бегала босиком по дождевым лужицам, лепила коники, кирпичики…
Солдаты все сгоняли и сгоняли беззащитных людей на место казни. Здесь были и дед Анисим и Костюшка. Мальчик мучительно ждал налета и плакал. «Неужели партизаны опоздают? Ведь сейчас сестру повесят».
К виселице подкатила машина. Из нее вышел генерал Хапп. Ночная лихорадка у него еще не прошла: подергивались веки, будто засорились глаза. В голове шумело. Адъютант энергично отрапортовал о том, что для казни все готово. Хапп подошел к Вере, качнул петлю тростью, увитой желтой медью, и надрывным голосом заговорил:
— Вчера я был слишком гуманен: хотел расстрелять каждого пятого. Сегодня я буду более справедлив: прикажу расстрелять каждого третьего; если не укажете, где прячутся партизаны, будет убит каждый второй. Не скажете, кто взорвал склад боеприпасов, расстреляем каждого первого — всех.
Люди слушали и вздрагивали, старухи плакали. Дед Анисим тяжело вздыхал. Его не так страшили угрозы тирана, который вот-вот может подать команду «огонь», как тревога, почему партизаны не появляются… Дед Анисим надеялся, что они нагрянут ночью или на заре, а их нет и нет. Не погубили ли их немцы? Старик, не колеблясь, отдал бы свою жизнь за невинных детей и женщин, поставленных на край могилы. Но спасет ли он их?
Генерал Хапп, рассекая воздух тростью, кричал:
