бегу через площадь, и она тоже. И все вокруг смотрят на меня, а я думаю: «Беги, беги, все, что мне нужно — добежать до машины своего инструктора, и он скажет ей, что все в порядке, что он меня знает, что я не террорист, он скажет ей, чтобы она оставила меня в покое».
— Ну и он сказал?
— А самое забавное, что когда я добежал до парковки возле «Хилтона», я не мог ничего сказать.
— Почему?
— Я не знаю. Может, я запыхался. Не знаю. Может, я был слишком напуган, чтобы говорить. А может, я боялся, что он за меня не заступится. Или что он сдаст меня, вместо того, чтобы заступиться? И вот я стою перед ним, чуть не теряю сознание от страха и оттого, что бежал, как сумасшедший, и через десять секунд подбегает девушка и становится рядом со мной, и я думаю: «Ну все. Мне конец». И тут она говорит инструктору: «Простите за опоздание, но движение было просто ужасным, и мы целую вечность добирались до автовокзала». Он отвечает: «Ладно, садитесь скорее, вы, двое, а то я уже собирался плюнуть и уехать». А она ему: «Спасибо, что подождали нас, — а потом поворачивается ко мне и добавляет, — сегодняшнее занятие мне нельзя пропустить, я завтра сдаю экзамен».
— Ну и она сдала?
— Я не знаю. Я знаю только, что я не сдал.
— Да, ты говорил мне.
— Можно мне идти?
— Конечно.
— Спасибо, — говорит Ибрахим Ибрахим и покидает меня, чуть заметно поклонившись.
Хвала Господу за змею, которая не дает ему поддерживать разговор более пяти минут. Хотя, может, он просто вспомнил что-то важное, что должен сказать самому себе. Да кто знает. Так или иначе, это мой шанс почитать.
Я открываю книгу и в течение пяти, а то и десяти минут мне удается на самом деле почитать. А потом, словно бы догадываясь, что помощник медсестры занят чем-то более важным, чем какой-то чокнутый больной в фиолетовом, ко мне забредает Амос Ашкенази, держа в желтых пальцах трясущейся руки синюю чашку. Его фиолетовая футболка пахнет так, как будто он в ней спал последние три недели.
— У нас сегодня есть молоко?
— Я вообще-то читаю.
— А. Извини.
Он уходит, оставляя после себя дурно пахнущее напоминание о своем присутствии, отчего сосредоточиться еще труднее. Я открываю сначала окно, а затем снова книгу.
В самом деле, я ушел от всякой мирской скверны: у меня не было ни плотских искушений, соблазна очей, ни гордыни. Мне нечего было желать, потому что я имел все, чем мог наслаждаться. Я был господином моего острова или, если хотите, мог считать себя королем или императором всей страны, которой я владел. У меня не было соперников, не было конкурентов, никто не оспаривал моей власти, я ни с кем ее не делил.
Амос Ашкенази снова заходит на пост сиделки.
— А что ты читаешь? Если можно.
— У нас нет молока.
— Я больше не хочу пить.
— Ты слышал о Робинзоне Крузо?
— Это из «Дерзких и красивых»?
— Нет, из книги.
— Из какой книги?
— «Робинзон Крузо».
— А. Да.
— Ты читал эту книгу?
— Конечно.
— Ну и что ты думаешь?
— О книге?
— О Робинзоне Крузо.
— У него еще раб был?
— Да, Пятница.
— Сегодня?
— Нет, Пятница — это раб.
— Да, точно, — говорит Амос Ашкенази. — Пятница. Он был хороший.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, если он был черный, то ему было нормально быть рабом. Но тот факт, что он был белым, и, несмотря на это, согласился стать рабом, — это великодушие.
— Да. Только он не был белым.
— Разве?
— Говорю тебе: Пятница был черным.
— Пятница?
— Пятница, Пятница. В этом весь смысл.
— Какой смысл?
— Смысл мировоззрения Робинзона Крузо, который и думает, что Пятнице нормально быть рабом всего лишь потому, что он черный.
— А в книге говорится, что Пятница был черный?
— Конечно, говорится.
— Я этого не припоминаю.
— Неужели ты думаешь, что для английского писателя восемнадцатого века вообще было возможно вообразить ситуацию, когда один белый человек с удовольствием станет рабом другого белого человека?
— Какого белого человека?
— Робинзона Крузо.
— Робинзон Крузо был белым?
Иногда трудно понять, действительно ли Амос Ашкенази принимает участие в диалоге или он все еще занят разговором с воображаемым собеседником. И если уж он хорошо владеет речью, он редко показывает это. Однажды я спросил его насчет его якобы большого словарного запаса, он сказал, что еще будучи подростком, он учил трудные слова наизусть. Зачем, спросил я. «Чтобы производить впечатление на девчонок. Им нравятся парни с большим словарным запасом», — ответил он.
Я снова открываю книгу, и Амос Ашкенази весьма мудро принимает это за предложение удалиться.
Даже стоик не удержался бы от улыбки, если бы увидел меня с моим маленьким семейством, сидящим за обеденным столом. Прежде всего восседал я — его величество, король и повелитель острова, полновластно распоряжавшийся жизнью всех своих подданных; я мог казнить и миловать, дарить и отнимать свободу, и никто не выражал неудовольствия.
Ассада Бенедикт заглядывает на пост сиделки.
— Ну, что там еще?
— Мне нужна защита.
— От чего?
— От араба. Он мучает меня.
— Ибрахим Ибрахима?
— Да.
— Что он делает?
— Он говорит, что оживит меня.
— Он просто дразнит тебя. Он безвредный.
