очередным сумасшедшим убийцей, которого пристрелили. Нет. Им нужно было оставить меня как символ арабского террора. Живое доказательство, что единственная цель нашей жизни — убивать столько невинных евреев, сколько удастся.
— Так-то да, но ты здесь, а тут все одинаково сумасшедшие — неважно, кто ты. Вот в чем прелесть.
— Ты и в самом деле думаешь, что это место не может иметь политического значения, если оно изолировано от общества? Да возьми того же Робинзона Крузо. Ты можешь прожить всю жизнь один на необитаемом острове и думать, что теперь-то ты свободен от идеологии, от власти, от общественных конфликтов, но настает момент, когда ты увидишь какой-то невинный отпечаток ноги на песке, и он становится — в твоем сознании — следом твоего врага. След людоеда.
— Так ведь Пятница и был людоедом.
— Только в твоем сознании. Он убивал ради еды, вот и все. А для вас он — каннибал. Опасность для человечества. Вы интерпретируете его личный мотив как политический.
— Ещё раз повторяю: давай обойдемся без политики!
— Да не получится, потому что со мной обращаются так же точно. Я убил ради того, чтобы убили меня, но меня назвали террористом. Вы заявляете, что я угрожаю вашей стране. Вы переводите мой личный мотив в политический.
— Я никогда не говорил, что ты террорист. Я считаю, что ты сумасшедший, так же, как и все остальные. И пока ты здесь, мне все равно, что именно ты сделал и почему. Для меня вы все — душевнобольные пациенты, вне зависимости от ваших поступков или мотивов.
— С той лишь разницей, что я не настоящий пациент. За мной тут наблюдают.
— Уж поверь мне, ты тут и останешься.
— А что ты будешь делать, если меня снова посадят в тюрьму?
— Ну как тебя туда посадить? Ты же психически болен.
— Ну а если там решат в конце периода наблюдения, что я простой террорист. Что ты будешь делать?
— Не волнуйся. Я им скажу, что ты чокнутый.
— Чего стоят твои слова? Ты ведь всего лишь помощник медсестры.
— А что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Ты ничего не сможешь сделать. Когда меня придут забирать, ты будешь стоять в стороне и смотреть.
Чего ему от меня надо? Нет бы молол чушь, как нормальный псих.
— Я так понял, ты книгу не читал?
— Не читал.
— А теперь говоришь, что ты — Пятница.
— Я не Пятница, я — медведь.
— Ибрахим Ибрахим, ты не Пятница, не медведь. Ты — это ты. И пока ты тут, на реабилитации, тебя научат многим вещам. Одна из них — снова построить себя из разобщенных частей.
— Я — медведь.
— В книге нет медведей. У Робинзона Крузо есть собака, кошка, попугай и козы. Медведей нет.
— Я — медведь.
— Ладно. Иди, скоро ужин.
— Ладно.
Только я собираюсь пойти в столовую проверить, кто сегодня дежурный и — что важнее — избавиться от Ибрахим Ибрахима, меня перехватывает Абе Гольдмил и сует мне под нос свой блокнот.
— Вот, — сообщает он, — прочти это.
Вызываю доктора Химмельблау. Она приходит и дает Абе Гольдмилу еще дозу тегретола. «Но беспокойтесь, — говорит она, — я уже заметила, что он последнее время был подавлен, так что я увеличила ему дозу антидепрессанта. Но, по всей видимости, он от него перевозбуждается. Попробуем уравновесить его стабилизаторами. Дайте мне знать, если он снова станет буянить».
— Хорошо.
Они говорят, что я злой. Доктор Химмельблау говорит, что постоянно надо быть начеку. Она уходит как раз в тот момент, когда приносят еду: жирная яичница, консервированные сардины, переваренные макароны (опять) и много хлеба. Если в кухне не хватает продуктов, нам приносят много хлеба. Пациентам это нравится. Если бы они только могли (точнее, если бы я им позволил) они бы жевали хлеб целыми днями. Они говорят, что я морю их голодом, а доктор Химмельблау говорит, что им необходимо понять значение слова «мера», и ограничивать их есть наша обязанность.
После ужина я пытаюсь отловить кого-нибудь, кого я ещё не допрашивал насчет Робинзона Крузо — посмотреть, живы ли они. Деста Эзра разговаривать не будет. Ассада Бенедикт на кухне, моет посуду. Урия Эйнхорн у себя, и, наверное, спит. Разбудить его? Поговорить о Робинзоне Крузо? Навряд ли. Мне придется будить его в восемь — прием лекарств, — так что я не вижу смысла дважды соблюдать весь процесс пробуждения нарколептика [25]. С тем же успехом можно попытаться поговорить с некромиметиком [26].
Ассада Бенедикт наклонилась над раковиной. На ней длинный клеенчатый желтый фартук. Она медленными круговыми движениями намыливает тарелки.
— Как дела?
— Хорошо. Я сегодня лучше себя чувствую. Намного.
— Правда?
— Да. Я думаю, что мне уже пора обратно.
— Куда?
— Домой.
— Домой? У тебя нет дома. Ты здесь уже сколько?
— Шесть лет.
— И ты думаешь, что после этих шести лет ты можешь вот так уйти из больницы домой?
— Я не про сейчас. В будущем. Может, на следующей неделе.
— На следующей неделе. А два часа назад ты говорила, что ты мертвая.
— То было два часа назад. Сейчас, по-моему, все кончилось.
— Что кончилось?
— Смерть.
— Смерть кончилась?
— Да. Я думаю, что меня можно выпустить.
