— А почему бы тебе не поговорить об этом с доктором Химмельблау. Это она решает, а не я.
Бедная Ассада Бенедикт. Это государственная больница, что означает, что ей придется пробыть здесь столько, сколько будет существовать государство. Её семья избавилась от нее сто лет назад, когда она только начала говорить о том, что она мертвая. Потом она годами скиталась по всяким приютам и учреждениям и, наконец, осела у нас, в реабилитационном блоке.
— Хорошая мысль, — говорит Ассада Бенедикт. — Я поговорю с доктором Химмельблау. Она меня выпустит. Она хорошая женщина.
— Ладно, послушай меня. У меня есть вопрос.
— Да?
— Ты читала «Бродяг Дхармы»?
— «Бродяг Дхармы»?
— Ой, нет, извини, я ошибся. «Робинзона Крузо».
— «Робинзона Крузо»?
— Да, «Робинзона Крузо».
— А почему ты сказал «Бродяги Дхармы»?
— Я перепутал, извини. Я имел в виду «Робинзона Крузо».
— Да, я читала «Бродяг Дхармы».
— Мне не интересно про «Бродяг Дхармы». Я просто перепутал. Это все из-за вас, вы меня с толку сбиваете. Вы и вся чушь про «Бродяг Дхармы».
— Ну, — говорит Ассада Бенедикт и трет светло-голубые тарелки грязной, потрепанной губкой, на которой уже и мыла нет, — обе книги про рабов, так что их легко спутать.
— Про рабов?
— Конечно. У Робинзона Крузо есть Пятница, а у бродяг Дхармы есть Принцесса.
— Принцесса? Какая ещё Принцесса?
— Ну девушка. Которую они пускают по кругу в самом начале книги.
— Пускают по кругу?
— Да, да. Они приводят её к себе в квартиру и заставляют её заниматься с ними сексом. Со всеми тремя. Сначала этот Джефи, так сказать, осчастливил её. Потом, так сказать, наступил черед этого Альвы. А потом она плачет на полу, пока они, так сказать, работают над нею втроем.
— Она плакала?
— Она и плакала, и смеялась, что означает, что её это очень травмировало. Я так думаю.
— Ну а может она была немного не в себе?
— По-моему, да, — говорит Ассада Бенедикт, — потому что они на самом деле говорят, что она, так сказать, была тронутая. Но им было все равно. Они поразвлеклись с ней и оставили её лежать на полу, скрючившуюся, изнасилованную и оскверненную. А потом они даже говорят ей, что отныне они будут делать это с ней каждую неделю. Они решили, что ей это понравилось.
— А ей не понравилось?
— Не думаю. Они воспользовались её состоянием: она — беспомощный душевнобольной человек. А они называют это буддизмом. Они решили, что ей нужна такая помощь, что она действительно этого хочет.
— Ладно, — говорю я, — закончишь с посудой, зайди ко мне, я дам тебе твои лекарства.
— Хорошо, — говорит Ассада Бенедикт и, скорее всего, не догадывается, что у меня почти что лопнуло терпение от её психотических бредней.
Вот уже все приняли свои лекарства и улеглись спать. Я сижу у себя на посту сиделки и читаю еще несколько абзацев «Робинзона Крузо». Теперь точно все спят. Я откладываю книгу и пишу свой дурацкий отчет, как будто может произойти что-то интересное. Будто ни с того ни с сего у них наступит серьёзное улучшение, и они будут готовы начать новую жизнь в добром здоровье, в труде и общественном достоинстве. Снова беру книгу, но минут через десять снова откладываю её и черчу какие-то каракули на черновиках, чтобы убить время.
Всё, уже десять часов, моя смена закончилась; только я собираюсь уходить, как звонит Кармель.
— Заглянешь?
— Не могу. Мне надо написать доклад.
— О чем?
— О Робинзоне Крузо.
— Приезжай, я напишу его за тебя.
— Не думаю.
— Не волнуйся, будет хороший доклад. Какой курс?
— Литература восемнадцатого века.
— А какая у тебя тема?
— Репрезентация субъективности.
— Нет проблем. Я напишу его тебе.
— И не будешь болтать о том, что психиатрия — это тяжелая форма тирании, замаскированная под научное сострадание?
— Но ведь так оно и есть.
— Я знаю, что ты так думаешь, но ты можешь написать работу без упоминания об этом?
— Конечно.
— Обещаешь?
— Обещаю очень постараться.
Я тушу свет, отмечаюсь и иду на стоянку, завожу мотор и пытаюсь найти что-нибудь интересное на радио. На всех станциях играет печальная, ночная, зимняя музыка. Тогда я ставлю кассету Cradle of Filth «The Principle of Evil Made Flesh» и трогаюсь. На дороге темно и скользко, в машине холодно, и когда я подъезжаю к дому Кармель, снова начинается дождь, и все, чего мне уже хочется — отменить всё сразу, поехать домой и начать работать над докладом или просто заползти под одеяло подальше от всех этих людей. Чего им от меня надо? Что они меня так достают? Какого секса им от меня надо, в такую-то погоду? Кто знает, что за планы на вечер у Кармель. Может, мне сказать ей, что я не могу остаться у нее, что мне действительно надо домой работать?
Но вот она открывает дверь. На ней голубые шорты и белая майка, и все мои планы о побеге улетучиваются. Она улыбается. Лицом, носом и ушами я чувствую тепло из её квартиры. Я обнимаю её и захожу, и она наливает мне чаю, и мне становится немного жарко, но вместе с тем приятно и спокойно.
— Хочешь, поиграем в Робинзона Крузо и Пятницу? — спрашивает она, и её лицо совсем рядом с моим, и я вдыхаю её теплое дыхание, и оно пахнет мятой и мёдом.
— А как играют в Робинзона Крузо и Пятницу?
— Очень просто, — отвечает она, — я разденусь, ты спасаешь мне жизнь, а я ставлю твою ногу себе на голову, а потом мы делаем это в зад.
— О’кей, — говорю я, и мы играем в Робинзона Крузо и Пятницу, а когда мы заканчиваем, Кармель говорит, чтобы я отправлялся в душ, а она тем временем начнет работать над моим докладом.
— Ты же не сейчас собираешься его писать?
— Почему нет? Книга у тебя с собой?
— «Робинзон Крузо»?
— Угу. Мне она может понадобиться. Для цитат.
— Да, вот она, — говорю я, достаю книгу из рюкзака и кладу ее на стол. Я целую Кармель в щеку, беру из шкафа полотенце и долго стою под горячим душем, а когда я возвращаюсь, она, снова в шортах и майке, сидит перед компьютером и печатает.
— Ну и как оно?
— Хорошо, — отвечает она, не отрывая глаз от монитора. — Послушай, мне тоже надо сбегать в душ. Только пока не читай. Еще не готово.
— Ладно, — говорю я, и, естественно, сажусь читать, едва услышав шум воды.
Попав в результате крушения на необитаемый остров, Робинзон Крузо оказывается лишенным тех,
