— В жопу такие учения.
— Может, это и в самом деле так. Может, им и вправду не хватает машин.
— Ой, не смешите меня.
— А они имеют право?
— Да естественно, имеют. Имеют право на все, что угодно. Могут завербовать вашу жену, если им взбредет, что у них нехватка женщин на учениях.
— И что вы собираетесь делать?
— А что тут сделаешь? Ничего. Машина была у них две недели. Сегодня позвонили, говорят, можно приехать и забрать её в штаб-квартире.
— И что, вам не предоставили транспорт? Ну добраться туда?
— Не смешите меня. Это армия, а не служба соцобеспечения.
Мы проезжаем через Абу Гош, одну из немногих арабских деревень, которые оставили после сорок восьмого. В Абу Гош хорошие ресторанчики, и иногда я заезжаю туда поесть и попрактиковаться в арабском, но только вот арабы всегда говорят со мной на иврите.
— Вам нравится ваша работа?
— Конечно.
— И никогда не было жалко этих насекомых, что вы убиваете?
— Вот вы едете в Тель-Авив. Вам не жалко бензин, который вы жжёте?
— Бензин — не живое существо.
— Да мне плевать, что они живые. Они причиняют неудобства — я их уничтожаю.
Я прибавляю громкость. «March of the Crabs». Мы покидаем Иудейские горы и въезжаем на Внутренние равнины. Здесь немного теплее. Дождь кончился, и я еду побыстрее: поля, на которых что-то не созрело, мирно выглядящие серебристые резервуары и целые цепочки маленьких, одинаковых, будто из набора, городков. До Тель-Авива всего пятнадцать минут езды, но из-за того, что он находится на Средиземном море, на другом краю страны, а Иерусалим — высоко в горах, близко к Иорданской границе, постоянно кажется, что едешь куда-то очень далеко.
— А вы чем занимаетесь?
— Учусь.
— Закончили?
— Нет ещё. Мне надо написать работу, и тогда всё.
— И что изучаете?
— Литературу.
— Книги читаете, то есть?
— Бывает.
— Можно вопрос?
— Конечно.
— Есть один рассказ, который я никак не возьму в толк.
— Короткий?
— Ну не такой уж и короткий. Вы читали рассказ про того парня, который превратился в таракана?
— Конечно, читал.
— Вот тогда объясните мне, если сможете: что ж семья не побрызгала его инсектицидом?
Мы проезжаем международный аэропорт Бен-Гурион, означает, что мы подъезжаем к Тель-Авиву. Я смотрю на своего пассажира. Он не пристегнут ремнем. Он смотрит на меня так, словно знает, что сейчас, несмотря на все мое образование (а может, как раз благодаря ему), я скажу самую идиотскую вещь о людях и насекомых. Ну почему мне попался этот дезинсектор? Нет бы гитарист или лингвист-структуралист, или модель с рекламы нижнего белья.
— Потому что он их сын.
— Да это смешно. Если ваш дом наводнят тараканы и скажут, что они — ваша родня, вы их что, оставите?
— Возможно.
— Это грязные твари.
— Зато пишут прекрасные истории.
— Я не думаю, что это такая уж и хорошая история. По-моему, избавиться надо от него было. Сразу.
— Но он ничего не сделал.
— Вот! Вот в чем дело. Он был паразитом.
— А по-моему, это они были паразитами.
— А, ну понятно, почему вы так и не закончили.
Аэропорт, рядом с ним свалка, потом начинается пригород, и вот Тель-Авив. Опять пошел дождь, все снова серое и медленное. Мы почти на месте, но, как всегда, тут пробка, которая начинается ещё миль за десять до города.
Самая жуткая пробка, в которой мне приходилось побывать, была в Иерусалиме в тот самый день, когда я переезжал на новую квартиру. Я жил в районе Грик-Колони, возле модной Гоуст-Вэлли Стрит, но там стало слишком дорого, и я переехал в свою нынешнюю квартиру. Она поменьше размером и находится в более дешевом районе. Здесь каждое утро кто-то стучится в дверь, после обеда тоже не поспишь, потому что летом по улице разъезжает пикап, полный арбузов, и водитель орёт в мегафон: «Арбузы!», а зимой на пикапе, набитом всяким подержанным хламом, разъезжает араб, который орёт в мегафон: «Алътэ захен!» [29] Сначала мне показалось интересным то, что араб выкрикивает это на идише. Мне также показалось, что продавец арбузов использует интересную структуру в условном предложении, я даже подумывал написать работу про его манеру говорить «не красный, не сладкий — не плати». Потом это стало доставать в большей степени, чем это было интересно. Я стал раздражаться на них и прибавлять громкость на музыкальном центре. Потом я стал работать, начиная с трех часов.
В тот день, когда я переехал, я заболел. По-настоящему, а не для того, чтобы смотаться за пластинками. Меня бросало то в жар то в холод, тошнило, была ломота в костях. Дело было весной, и я не помню, кто там был, человек с арбузами или старьевщик. Помню только, что я не мог спать. Мой матрас лежал на полу посредине комнаты (кровати не было), а на матрасе лежал и дрожал я, окруженный нераспакованными коробками. Я подключил музыкальный центр, но все было как-то не так, я чувствовал, что чего-то не хватает.
Лучший музыкальный магазин в Иерусалиме в то время был «Пиккадилли». Я поехал туда, ехал очень медленно, прижав руку ко лбу и сморкаясь каждые несколько секунд. Когда я доехал, я едва стоял на ногах. Сердце выпрыгивало из груди. Я искал отдел с металлом. Потом долго выбирал между Enslaved и Dark Funeral. Enslaved — мрачные, непредсказуемые, суровые, песни у них сложные, длинные и зловещие. Dark Funeral — быстрые, хлесткие, брутальные, тяжелые до белого шума, от которого остаешься опустошенным. Самое то, чтобы излечиться от простуды.
Я купил обе пластинки, чувствуя за собой вину и посчитал возмездием за свою алчность то, что полиция перекрыла половину дорог в городе из-за ложной тревоги по поводу подозрительного предмета. Едва не теряя сознание, я просидел в машине два часа, кроя последними словами себя, головную боль, полицию и все в мире подозрительные предметы, и смотрел, как маленький неуклюжий полицейский робот демонтирует безобидный портфель, оставленный на автобусной остановке каким-то рассеянным придурком.
Когда я наконец добрался до дома, я свалился на матрас, как был, не раздеваясь, и не мог пошевелиться. Три дня подряд у меня играли то Enslaved, то Dark Funeral, я не мылся, не брился, не распаковывал свои коробки, пока истинный Скандинавский блэк-метал не одержал полную победу над микробами.
Я смотрю на часы. Почти десять. На шоссе все еще пробка. Мы ползем, постоянно останавливаясь, уже двадцать минут, а сейчас вообще стоим. Я пялюсь на наклейку на бампере машины впереди: «Израиль реален». Тель-Авив кажется далеким, хотя уже видны небоскребы.
