– Ты все подсчитала? – спросил Бобби, немного ошарашенно, но не без восхищения.
– Ага.
– Я надеялся, этим летом мы съездим в Париж, повидаем родителей, – неуверенно возразил Бобби.
– Ну, Бобби, сколько можно об этом говорить? Ты что, не читаешь газеты? – простонала Сара.
Бобби вздохнул. Это был еще один повод для восхищения. Дело не в том, что политикой занимались ее предки, что она заканчивала факультет журналистики с ясной целью – стать политическим обозревателем в газете или на худой конец на телевидении. Просто личное и политика были для Сары неразделимы. Это коснулось даже его имени.
– Боб – это ура-патриотическое имя, – заявила она. – Я тут же представляю сосущего пиво тупицу в шортах и с куриными мозгами. Я буду называть тебя Бобби, это напоминает мне Кеннеди, последнего политика моей страны, которой хоть чего-то стоил. Я, так и быть, согласна жить с тем, кого можно называть Бобби... Но, а уж если Бобби Рид – это вообще...
Она спросила, не родственник ли он Джона Рида, а он, к великому ее возмущению, даже не знал, кто это такой.
– У тебя с ним может быть много общего, – заявила Сара. – Джон Рид был американским журналистом, он отправился в Россию писать о революции и остался там, следуя своим убеждениям. А ты – европеец, решивший стать американцем...
Такова была Сара. Политическое чутье подсказывало ей, что о поездке в Париж не может быть и речи. Где-то в Вашингтоне в компьютере ЦАБ – досье на нее, и выездную визу в Европу ей не дадут. А что до Бобби, то с его отцом, с национальностью и работой матери – тоже никакой надежды, что его второй раз пустят в Штаты. А расставаться с Сарой навсегда Бобби тоже не хотел. Несмотря на мольбы отца по телефону.
Итак...
Итак, Бобби пошел смотреть квартиру – где-то на самых задворках. Жилье было скромным, едва тридцать квадратных метров. Плита и вытяжка на кухне были не в порядке, спуск в уборной не работал. Парочка тараканов вылезла навстречу новым хозяевам. Но все же по сравнению с Малой Москвой здесь было просторно, здесь была дверь между тесной гостиной и крохотной спальней и даже два чуланчика. В общем, они переехали.
На лето Бобби удалось получить в университете работу – переводить с французского статьи по истории для научных журналов. Сара пошла в официантки. Заработки были невелики, но к осени им удалось отложить на квартиру до окончания университета. А после...
Что ж, и на этот счет у Сары имелись соображения, и она принялась агитировать Бобби.
– Конечно, Беркли прекрасен, – говорила она, – но мы не можем жить здесь всегда. Ты же не хочешь преподавать в этом несчастном университете, никуда не ездить и думать, что мир кончается где-то южнее Окленда?
– Не хочу? – переспросил Бобби.
По правде говоря, до встречи с Сарой Коннер именно такие планы он и строил.
– Не хочешь! – настаивала Сара. – Во всяком случае, я не собираюсь губить себя и быть домохозяйкой в Беркли! Я хочу туда, где настоящая жизнь, где можно делать что-нибудь стоящее, с тобой или без тебя!
Пришлось задуматься: так был сделан первый намек на женитьбу. Собственно говоря, все в их жизни, в том числе финансы, было уже так переплетено, что Бобби и так считал себя мужем Сары. Завести еще один, очередной документ – что же, это не страшно. Мысль о жизни без Сары воспринималась как мысль о разводе. Это и решило дело: он любил ее, и мысль о расставании казалась невыносимой. Он был уверен, что и она его любит, но теперь выяснилось, что ему придется подстраиваться к Саре с выбором работы.
А Сара жаждала одного – выбраться в так называемый «настоящий мир». Что-то делать – это означало для нее, разумеется, изменение этого мира. Или по меньшей мере содействие изменениям! Ну, скажем, стать политическим обозревателем, пускай на краю света – только бы не прозябать в Беркли и долбить историю балбесам...
Как ни странно, Бобби все это не возмущало. Наоборот, он завидовал ее идеализму, потому что хорошо знал, что сам таковым не обладает. А Сара – она тоже все хорошо понимала и старалась зажечь его, найти стремление, которое он смог бы разделить с ней.
– Ты можешь многое, Бобби, – настаивала она. – Ты в совершенстве владеешь французским и русский знаешь гораздо лучше, чем думаешь. У тебя солидная подготовка по истории, ты жил в Европе – из тебя же должен получиться обалденный репортер! Даже зарубежный корреспондент, если какая-нибудь газета заинтересуется тобой настолько, что возьмет на себя дела с визами...
Убедить Бобби оказалось не так уж трудно. В самом деле, журналистов, хорошо знающих французский и умеющих объясниться по-русски, было в Америке не густо. Еще меньше было таких, кто вырос по ту сторону Атлантики и знал Европу всерьез, по собственному опыту.
– Это твой долг перед собой и перед твоей страной, Бобби! – нажимала Сара. – Средства массовой информации захватили гринго, а ты должен суметь выразить другую точку зрения. Было бы просто обидно, если бы ты загубил свои возможности в таком ученом клоповнике, как Беркли! У тебя ведь есть возможность действительно сделать что-нибудь путное!
Бобби хотелось верить, что именно эти доводы подвигнули его к переходу на отделение журналистики. Он выбирал серьезное дело, лучшую и лучше оплачиваемую работу, он выбирал путь, на котором можно помочь изменению мира. И самому стать человеком, что-то значащим. И еще он выбирал жизнь с любимой женщиной, которая вывела его на этот увлекательный и романтический путь.
Роман Франи с космонавтом полковником Николаем Михайловичем Смирновым вызвал немало слухов и пересудов. Естественно, обезьяны ей завидовали, но по здешним понятиям об этикете ничем, кроме добродушных насмешек и сплетен, ей это не грозило.
Все осложнила сама Франя. Она «грубо нарушила внутренний распорядок»: даже не перенося к Николаю своих вещей, она стала проводить у него все отведенное для сна время. А это было неслыханным
