беспорядочно заросшие травой, деревьями и разнообразным кустарником, замусоренные всяким хламом, безлюдные, одичавшие… Да и дворами, в понимании и русских, и немцев, их назвать было затруднительно. Солдаты помнили совсем другие городские дворы — целые или сожженные — не важно, но другие. А это… Какое-то весьма условно огороженное высоченными плосколицыми серыми домами, большое, насквозь продуваемое ветрами и весьма хаотично застроенное внутри одно-, двухэтажными зданиями непонятного назначения пространство — и это дворы? Особенно много таких они пересекли в самом начале своего движения сквозь Москву, а затем дворы приобрели более привычные, традиционные очертания, и здания, их обрамляющие, хоть и не утратили своей монументальности, но явно в своей массе стали пониже ростом и даже как-то человечней на вид.
И этот двор, в котором они сейчас находились, мало чем отличался от остальных.
Такой же большой и заросший, с пришедшими в полную негодность детскими площадками и ржавыми остовами автомобилей вдоль потрескавшихся тротуаров. Разве что был он вроде как несколько опрятней и чище, а в одном из пластиковых баков, стоящих под специальным навесом, Курт Шнайдер, заглянув туда мимоходом, обнаружил свежий мусор.
Впрочем, они с самого начала не сомневались, что в городе есть люди, и сдержанный шум толпы, доносящийся до них сейчас, подтверждал это знание лучше всякого свежего мусора.
— Шум — оттуда, — махнул рукой Малышев. — Вон тот, восьмиэтажный дом.
— Слышим, — сказал Майер. — Не глухие. Все в ожидании посмотрели на Велгу.
Все правильно, подумал он, я же москвич, и они считают, что я хорошо знаю город. То есть умом- то они понимают, что это не так, — не может человек знать будущее. Но спросить все равно не у кого, вот они и ждут слова от меня. Есть, конечно, Соболь, но он, помнится, говорил, что Москву знает очень плохо, потому что никогда здесь не жил…
— Я думаю, за этим домом — проспект, — негромко предположил Александр. — Может быть, площадь какая-нибудь. Хотя площадь обычно бывает на перекрестке… В общем, не важно. За домом — толпа. Мы ее слышим, но не видим. Значит, надо увидеть. Лучше всего, конечно, с крыши, но тогда мы потеряем, в случае чего, свободу маневра. Значит — что?
— Второй, а лучше — третий этаж, — сказал Дитц тоже почти шепотом. — Пустая квартира с пыльными стеклами. Мы видим и слышим все, нас — никто.
— Да, — кивнул Велга. — Именно так. Это лучший вариант. Разве что случайный взгляд, но… В этих домах явно кое-где живут, так что сойдем за местных.
— И вообще, риск — благородное дело, — добавил Валерка.
— Риск! — фыркнул Майер. — Да мы каждый день рискуем с тех самых пор, как ушли с Лоны. Какой подъезд?
— Я думаю вон тот, что прямо перед нами, — сказал Дитц. — Вперед по одному. Оружие держать наготове, но применять только в случае прямой угрозы жизни. Все ясно? Разведчики кивнули.
— Пошли. Первый — Малышев. Шнайдер — замыкающий. Господа Охотники и Соболь — посередине.
Взламывать дверь квартиры на третьем этаже не пришлось — ее взломали задолго до их прихода. Отряд мгновенно рассыпался по комнатам и никого не обнаружил. Судя по крайне запущенному виду квартиры, не жили здесь давно. Впрочем, разглядывать обстановку не было ни особого желания, ни времени — шум от собравшейся внизу толпы был здесь гораздо слышнее, а когда они аккуратно приоткрыли нужные окна, и вовсе усилился.
На окнах сохранились жалюзи, и наблюдать за происходящим внизу так, чтобы самому оставаться незамеченными, было удобно. Чем они и не преминули воспользоваться.
— Вешняк, к двери, — тихо приказал Велга. — Следи за лестничной площадкой. Мало ли что.
Сержант кивнул, еще раз мельком глянул вниз, неопределенно покачал головой и скользнул в прихожую.
Внизу за окнами была толпа. Еще там действительно оказался широкий проспект, шедший вдоль дома, и площадь (еще одна улица примыкала к проспекту с другой стороны, не имея продолжения на этой, ближней к ним). Велге казалось, что он смутно узнает это место, но, как он ни старался, точно вспомнить так и не получилось. Этот проспект, застроенный массивными, грузными на вид и весьма обшарпанными домами, был заполнен людьми в обе стороны, насколько позволял увидеть угол зрения. Люди густо стояли и на улице, примыкавшей к нему. Справа и слева, на обоих углах, высились два похожих друг на друга, словно близнецы, девятиэтажных кирпичных дома, на крышах которых Александр также заметил людей. Они что-то поспешно делали там, суетились, бегали туда-сюда, тащили какие-то кабели и ящики. Толпа внизу сдержанно гудела. Создавалось впечатление, что она ждет, когда люди на крышах закончат свою непонятную и спешную работу.
— Народищу… — сказал Малышев, ни к кому особо не обращаясь. — А говорили, в Москве людей мало.
— Это не люди, — немедленно откликнулся Соболь. — Это Рабы. Люди — мы. Люди, Охотники и Рабы. Так теперь мы делимся. И не так уж их и много. Откуда мы знаем, может, тут вся Москва собралась?
— Для нас вы все — люди, — возразил Велга. — Пока мы не убедились в обратном. А чего это они тут все?
— Кто их знает, — пожал плечами Соболь. — Такое впечатление, что ждут чего-то. А чего…
— Ну, то, что они чего-то ждут, мы и сами видим, — сказал Валерка Стихарь. — Как перед митингом на Первое мая. Или на Седьмое ноября. Только транспарантов не хватает и портретов вождей. И вообще какие-то они… серые, что ли… Валерка был прав.
Конечно, любая толпа выглядит в целом серой, но в ней там и сям всегда попадаются яркие пятна — платья, рубашки, куртки… Здесь ярких пятен видно не было. Ни одного. И мужчины, и женщины, и дети (да, они видели внизу и детей) были облачены в одежды серых, зеленоватых, синеватых, но темных в общей палитре тонов.
— Вспомнил, — сказал опять после короткой паузы Валерка, и Велга поразился перемене в его лице. Как будто повзрослел-постарел неунывающий ростовчанин сразу на десяток лет. Сошлись брови, морщины прорезали лоб и легли от крыльев короткого носа к самым краям поджавшихся губ. Исчез из глаз задорный блеск, и плеснулась в них боль и горечь.
— Что ты вспомнил, Валера? — осторожно и даже как-то ласково спросила Аня.
— Вспомнил, где и когда уже видел такое.
— Ну? — не выдержал Майер.
— Баранки гну… В Ростове-на-Дону. В моем родном городе. Двадцать второго июня сорок первого года. В тот день, когда вы на нас напали. Без объявления войны, между прочим. Утреннее сообщение по радио я пропустил, потому как… не важно, впрочем. И многие тоже не слышали. Вот. А днем сообщение повторяли. На Театральной площади репродуктор висел, и туда заранее народ сошелся. Сотни людей. Стояли молча и ждали, когда объявят. А потом так же молча слушали. Очень это было похоже на то, что мы сейчас наблюдаем.
Валерка достал сигарету и, явно нервничая, прикурил.
— А уже через неделю я на фронт ушел, — добавил он зачем-то. Все молчали.
— Ну, извини, — кашлянул Майер. — Нас, знаешь ли, не спрашивали. Был приказ. А приказы не обсуждаются, не мне тебе об этом говорить.
— Брось, — махнул рукой Валерка. — Не о вас речь, камрады. Просто вспомнилось. Знаешь, как бывает… Встало, словно живьем, перед глазами. Аж сердце защемило.
— Да мы понимаем… — сказал Шнайдер. — Сами такие.
— Ахтунг! — не отрываясь от окна, щелкнул пальцами Дитц. — По-моему, сейчас что-то произойдет.
Толпа за окном как-то неожиданно притихла и замерла, и в этой, будто с неба упавшей тишине вдруг прорезался сначала какой-то непонятный потрескивающий шорох, а затем над площадью отчетливо и громко прозвучало:
— Внимание! Внимание! Внимание! Голос шел откуда-то сверху, и Велга, и все остальные быстро поняли, что люди на крышах домов-близнецов монтировали и настраивали там какую-то специальную
