глянула и всплеснула руками. Что-то спросила у мужа, тот что-то ответил ей и произнес мое имя — Гаврила. Фрау тут же повторила: «Горилла! Горилла!»
Так и осталось за мной: Горилла. Поместили меня в какой-то сарайчик возле коровника. Благо там были нары из досок, вроде полатей, старое тряпье. И стал я там жить. Хозяин объяснил мне, что я обязан смотреть за коровами, за четырьмя свиньями и парой лошадей. Фрау со мной не разговаривала, она возненавидела меня с той минуты, когда увидела. И делала все мне назло. Может, и погибели моей желала… У них в доме был огромный пес. Собака из дома выходила всегда вместе с хозяйкой. Фрау специально не кормила пса. Она первому подавала пищу мне. Приоткроет дверь, выставит оловянную миску с похлебкой и смотрит. Не успею я подойти, как выскакивал пес и съедал мой суп. А фрау хохочет. Так она приучила меня бороться за пищу. Подходил срок, и я стоял начеку, но и пес тут же крутился. Только отворялась дверь, только показывалась миска, я сразу выхватывал. Чуть зазеваюсь, пес уже вылизывает посудину и рычит на меня озлобленно. Такое унижение не придумывал нп один палач, я думаю… Но Карла призвали в армию. Пошел он на фронт, и мы остались втроем: я в сарайчике и фрау с псом — в доме. Хозяйство начало таять. Не стало свиней, потом коров, затем и лошадей. Одна лишь коровенка стояла в коровнике для пропитания фрау. Работы у меня почти не было, но и есть мне перестала давать хозяйка. Только раз в день, да и то собака успевала раньше очутиться возле миски… Фронт подходил все ближе, все чаще стали пролетать над нами самолеты, я начал примечать: сначала прилетали английские да американские, а потом стали появляться и наши. Да все чаще, да все больше. Бомбили наш городишко. Возликовал я. И однажды налетели американцы вместе с англичанами и разнесли в пух и прах большой город, что был невдалеке, а заодно пострадал и наш пригород. Только щепки полетели… Одна бомба ухнула прямо в дом. Кирпичи, стекло и тряпье разлетелись, как пух от дуновения. А я в своем сарайчике смеялся, и мой пузырь колыхался вовсю…
— Погоди, погоди, Гаврила Федосович! — остановил Чибиса Андрей. — Ты давай насчет перин, в которых ты выгревал свой бок.
Гаврила молчал, и только по худым щекам текли слезы.
— Борис, — обратился Оленич к матросу, — поддай ему под другой бок! Чего сидишь? С той стороны у него уцелели ребра. Пересчитай их!
Латов молчал. Он вытирал пот с лица рукавом. И вообще, за время рассказа Чибиса Борис не проронил ни слова. Кто знает, что творилось у него в душе… Но вот матрос пододвинул свой стакан с чаем Чибису:
— Хрипишь, братишка. Отхлебни чаю, промочи горло.
— Да и у тебя голос немного сел, — заметил Оленич.
Латов протянул свои культи и опустил их на руки Оленича. лежавшие на столе:
— Положил ты меня на обе лопатки. Амба.
Оленич поднялся:
— Мы стоим на месте, где пролита кровь Марии Никитичны и Оксаны. Здесь они упали, сраженные из немецкого автомата. Здесь прозвучал последний крик матери, и здесь погасли прекрасные глаза Оксаны. Отныне и навсегда запомни: если еще хоть раз ты, Латов Борис, заведешь дебош, не смей подходить к этому двору.
17
В субботу произошло исключительное событие: на общеколхозном отчетно-выборном партийном собрании коммунисты неожиданно выдвинули Оленича в состав парткома. Этому предложению воспротивился председатель колхоза Магаров. Он сказал, что Оленич — приезжий человек, неизвестный никому. К тому же есть мнение, что он болен, что у него с психикой не все в порядке. Ему надо лечиться, а не лезть в колхозные дела. А Васько не только поддержал мнение Магарова о том, что Оленич надломленный человек, но и добавил:
— Мне говорил главный врач районной больницы, что у человека с такими травмами, как у Оленича, обязательно имеются в центральной нервной системе отклонения от нормы. Нам только и не хватало таких в парткоме!
Но неожиданно выступил Устин Орищенко, старый коммунист. Он волновался с непривычки, и его длинные белые усы и бакенбарды подрагивали, когда он говорил, сдерживая срывающийся на крик голос:
— Председатель, ты это что же порочишь человека? На себя погляди! Тебя в селе царем зовут. Это нормально? А Оленич всего лишь капитан. Царь против капитана? Конечно, если бы он был капитаном на нашем пароходе, он бы померился с тобою силой. А то ведь пехотный…
— Чего мелешь, старик? — подскочил Магаров. — Какой я царь?
— Об этом у людей спроси… А Оленича оставить в списках для голосования. И баста!
И это решило исход дела: Оленича почти единогласно избрали в состав партийного комитета. Таким образом, он как бы приобщался к руководству селом и колхозом. Во всяком случае, с его мнением обязаны будут считаться.
Домой возвратился в приподнятом настроении. Значит, он нужен людям, значит, его существование не пустоцветное, а полезное обществу. К этому же он и стремился, борясь за выживание, не жалея усилий, побеждал свой недуг.
С такими мыслями он уснул, спал крепким приятным сном, как спалось ему всегда, когда он выздоравливал и набирался сил. Утром он собрался на море, но с почты принесли телеграмму от Гордея:
«Симферополе состоится сбор военных врачей. Воскресенье проездом буду у тебя. Подготовь Лялю к встрече. Привет от Люды. Собирается к тебе. А может, ты вернешься? Обнимаю тебя и Лялю. Гордей Криницкий».
Пока Андрей радовался телеграмме, пока соображал, что делать, где его встречать, пришла Ульяна Петровна убирать в доме и во дворе. Он к ней:
— Петровна, большая просьба: как бы позвать Лялю? Может, вы найдете Романа, а он привезет ее?
— Да чего ты, милый, так горячишься? Сейчас позову.
Ульяна Петровна направилась к калитке, когда столкнулась с Варварой Корпушной. Оленич удивился, со дня приезда он ни разу не виделся с ней: уж не избегала ли она его? С чего бы это?
— Не думала, не гадала, что так неласково придется встретиться, — начала Варвара. — Вроде бы и радоваться надо, что вы приехали, что всегда будете нам напоминать Петра, а вот мается мое сердце.
— Что ты, Варвара! Или я чем огорчил тебя?
— Лялю мне жалко! Уедет ведь! А для меня она как дочка родненькая. Выпестовала я ее, свою душу в нее вложила… Об ее будущем думала ночами. Счастливыми глазами смотрела на нее каждое утро, со слезами благодарности к богу, что послал мне такую девочку, я укладывала ее в постельку…
Варвара плакала. От замешательства Андрей не мог ничего ей сказать. Подумал о Викторе: а если бы кто предъявил на него права? Если бы мать нашлась?
— Варя, успокойся, милая. Ты ведь совершила такое добро: воспитала хорошую девочку! Почему же не хочешь приумножить свое добро? Неужели оставишь девочку при себе, не пустишь ее к отцу? Зачем же содеянное тобой добро своими руками превращать в зло? У меня ведь тоже приемный сын. Служит в армии, в военном училище. Дорог он мне. Но если бы нашлась его мать? Разве я не отдал бы его матери?
Корпушная слушала, сдерживая слезы. Но потом вытерла белым передничком лицо, чуть-чуть улыбнулась:
— Сейчас она прибежит… Господи, да мы как узнали про телеграмму — переполошились все на ферме.
— Как же вы узнали про телеграмму?
— На селе люди узнают новость раньше того, кого она касается.
Ульяна Петровна обняла Варвару ласково, по-матерински и повела ее со двора.
