он все же сечет, его этому пять лет в Менделеевском учили.
– Ты планируешь его допросить?
– Да, – сказал Колосов, – нам давно пора познакомиться с человеком за кадром. Особенно после устранения официантки…
– Так тебе Гусаров и прибежит по повестке. Жди-дожидайся, – усмехнулась Катя.
– По повестке не явится, Костика Лесоповалова за ним отправим. Милое дело. Он сразу группу захвата подключит, он это любит. Для него, знаешь, авторитетов нет. Он однажды на допрос знаешь кого выдернул?
– Ну, кого?
– Нет, не буду говорить, это информация не для женских ушей. Но крутая шишка была! Лесоповалова едва не разжаловали за инициативу. Он в Чечню махнул. Только этим и спасся – Кавказом, как разжалованный Долохов.
– А он сам-то по Студневу и по Воробьевой что-нибудь делает? Это ведь его работа.
– Он не большой спец по отравлениям, – заметил Колосов великодушно, – потом, надо войти в его положение, у него на плечах – отдел, район, проверка министерская. Информацию он нам по любому отдельному поручению из-под земли добудет, такой уж у него характер. Ну, а большего я от него не требую. Бесполезно, Катя.
– Скажи лучше, тебя самого это дело интересует, – улыбнулась Катя, – все сам хочешь сделать. Славы вы ищете, сыщики. Я тоже сначала заинтересовалась, но… Честно признаюсь, с тех пор как мы с Анфисой тогда пообедали в этом «Аль-Магрибе» и как у нас на глазах Воробьева бухнулась на пол в конвульсиях, я что-то… аппетит потеряла. Ты не заметил за завтраком?
– Нет, – Никита тоже улыбнулся, – по-моему, у тебя с аппетитом все в порядке. Ажур, как Костик Лесоповалов выражается. Слушай, я спросить хотел… Ты голубей в ресторане видела?
– Каких голубей?
– Ну в клетке под потолком. Белые, почтовые. Такие забавные – глазки красные, клювики тоже, а лапки в перьях. Я когда в школе учился, у нас пацан был – у него голубятня была на Соколе, так вот мы…
Катя посмотрела на Колосова, на траурные георгины, на пейзаж за окном машины. Вздохнула.
Поселок Пироговское был старым дачным местом, а до революции богатым торговым селом на берегу Клязьмы. Церковь стояла на холме, над рекой. Такие церкви строились в подмосковных селах богатыми купцами-старообрядцами перед Первой мировой войной – приземистые, крепкие. Зеленые купола-луковки, беленые стены пушкой не прошибешь. Кладбище было поодаль – за поселком в березовой роще.
У чугунной церковной ограды, когда они подъехали, Катя увидела два пустых похоронных автобуса, старенькие, потрепанные «жигульки» и «Москвичи». Среди этих невзрачных машин по-королевски великолепно смотрелся новый черный «БМВ» с тонированными стеклами. Из его салона сквозь темное стекло пялился на белый свет пегий бульдог в широком ошейнике.
Похоронная служба уже закончилась. Из церкви выходили люди. Появился, поплыл над головами провожающих в последний путь уже закрытый гроб. Его несли четверо мужчин. Катя увидела Мохова. В паре с ним гроб поддерживал плотный круглолицый крепыш-блондин, облаченный в дорогой черный костюм, сидевший на его квадратной фигуре несколько нелепо и мешковато. Колосов наклонился к Кате (они стояли у ограды), шепнул:
– Это Лев Сайко, второй повар «Аль-Магриба».
Двух других мужчин, несших гроб, ни Катя, ни Колосов не знали. Один был пожилой, видимо родственник Воробьевой, второй совсем молодой – паренек лет двадцати – высокий, худенький, с длинными темно- русыми волосами, собранными сзади в хвост. Одет в черные джинсы, синюю футболку и серый пиджак, который был ему явно велик. Лицо парня было бледно и заплаканно. Поддерживая гроб, он то и дело спотыкался, словно не видел, куда наступает.
За гробом шел молодой бородатый священник-щеголь в торжественном траурном облачении, дьякон – тоже молодой и громогласный. Две старушки в черном несли большую икону в полотенцах и бумажных цветах. Катя увидела родных Воробьевой: полная бледная женщина в черном костюме и черной кружевной шали медленно брела, поддерживаемая двумя молодыми девушками. Они тоже были в темных траурных костюмах, обе покрыты платочками, похожие лицом друг на друга и на женщину, которую вели под руки. Это была мать Воробьевой и две ее младших сестры. За ними шли еще какие-то мужчины и женщины, в основном пожилые, родственники, соседи, знакомые. Вели какую-то скрюченную старушку в черном, она суетливо тыкала перед собой палочкой, семенила и голосила: «Да горе-то, горе какое… Да как же теперь нам быть без тебя, деточка… Леночка, внученька, на кого ж ты нас оставила…»
Молодой священник размеренно кадил и пел молитву. Процессия направлялась к кладбищу пешком. Катя и Колосов пристроились в хвост, Катя чувствовала себя скверно. День был такой ясный, праздничный, летний. И здесь за городом, на Клязьме, не чувствовалось ни гари, ни смога. Березки вдоль дороги к кладбищу выглядели карнавально-пестрыми, радуя глаз. С водохранилища долетал гул скутеров и моторок, обрывки музыки – там веселились, купались, отдыхали люди. А тут в роще люди шли скорбно и молчаливо, шаркая подошвами, всхлипывая, сморкаясь в носовые платки.
Колосов тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Глухо кашлял, теребил букет георгинов. Потом взял Катю под руку, точно обрел в ней некую опору.
– Не вздумай сейчас приставать с расспросами к ее матери и сестрам, – шепнула ему Катя, – потом приедешь, через несколько дней.
– Да знаю я. А старшего брата – монаха что-то не видно. Наверное, не очень-то и уедешь из монастыря.
– Мне кажется – вон ее брат, младший, – сказала Катя, – тот, что рядом с Моховым идет, гроб несет. И плачет. Он на мать с девочками лицом очень похож. С ним можно будет познакомиться, соболезования выразить.
Венков и цветов несли много. Дело было в августе, и цветы – первые астры, георгины, яркие гладиолусы, левкои, настурции и турецкие гвоздики – были в избытке. Среди пестрого вороха выделялся огромный роскошный венок из пурпурных роз и можжевельника, перевитый траурной лентой с надписью: «Дорогой Елене от друзей и коллег». Венок этот уже на кладбище вместе с большой фотографией
