мы с тобой не рулили, правда? Сейчас с ветерком девушку прокатим. Только пристегнитесь.
Машину он водил первоклассно. Катя заметила и то, что он прекрасно ориентируется в Каменске. Они заехали в магазин на центральной площади, где Павлов купил «ребрышки», винограда и бутылку сухого мартини для Кати. Странно, но такие, прежде неслыханные блага цивилизации, теперь преспокойно пылились на полках этой тесной сельской лавчонки.
–
– Спасибо. А сейчас на Речную улицу, пожалуйста. Это отсюда прямо, потом поворот направо и…
– Я знаю.
Катя вдруг умолкла.
Павлов петлял по Каменску очень уверенно.
– А что, вы, Виктор, бывали прежде на Речной улице?
– Да, – он встретился с ней взглядом в зеркальце. – Там булочная хорошая.
– Да, там булочная… Вы Каменск здорово знаете, вот не думала я.
– Не думали? А что тут такого?
– Ну, мне казалось, что, когда вы дачу тут снимали, вы вроде бы попали в незнакомую для себя местность.
– Почему незнакомую? Я тут и прежде бывал. По делам. Городишко славный, тихий, как могила.
Катя снова поймала в зеркальце его дымчато-рассеянный взгляд. Чен Э тряс перевернутую бутылку мартини, пытаясь вызвать в ней пузырьки.
– Э-э, партизан, это не про вашу честь. Тебе вон кола. – Павлов, не выпуская руля, ловко вскрыл жестяную банку и протянул ребенку. – Предложи даме сначала, садовая голова. А вот и Речная улица. Здесь остановиться?
– Да, если можно.
Катя вошла в сумрачный прохладный подъезд. На миг замерла. Потом вошла в лифт. В квартире Жуковых снова никто не открыл, и она позвонила соседям. Вышла полная дама в бигудях и летнем открытом платье.
– Так Марья Николаевна еще вчера в Москву уехала сестру попроведать. Сегодня же у нас
– Нет, благодарю вас. Извините за беспокойство.
Когда она вернулась к машине, Павлова за рулем не оказалось. А возле багажника, покачиваясь на нетвердых ногах и заглядывая сквозь заднее стекло на притихшего Чен Э, маячила какая-то подозрительная личность в опорках и прожженной в нескольких местах фетровой шляпе. От личности разило перегаром за версту.
– А вот и мамаша пожаловала. Что ж, мамаша, ребенок-то у тебя такой косоглазый? С какой чуркой прижила? – прохрипел пьяница, упираясь в Катю бессмысленно-мутным взглядом.
– Убирайтесь вон.
– А ты поговори, поговори еще… Ишь, подстилки, мало вам своих мужиков… Настоящих русских мужиков… Все за конревтирован… Ой… ты чего?!
Павлов, неожиданно появившийся откуда-то сбоку, нагруженный еще какими-то пакетами, сгреб пьяницу за грудки и отшвырнул к багажнику.
– Пошел отсюда.
– Но-но, крутой, да? Видели мы таких. Руки распускать!
– Я сказал: пошел отсюда, русский, настоящий, ну! – Часть свертков упала на асфальт, а следом за ними туда же с силой шлепнулась и личность в шляпе. Павлов, казалось, просто толкнул его, выпивоха, отлетев этак шагов на пять, заорал, заголосил:
– Ты че, крутой, охренел? Ой-е, ты ж руку мне сломал вконец, ой, ребро сломал, паскуда!
– Ничего, заживет, потерпи. – Павлов сел в машину. – Я в булочную заскочил, – сказал он Кате, обернув к ней слегка побледневшее лицо. – Ну, все целы? Сливы в шоколаде любите?
– Люблю.
– Что… этот придурок, он напугал вас?
– Н-нет, я никого не боюсь. Вообще. А как вы его ловко. Это что, такой прием, а?
Павлов покачал головой и протянул Кате и ребенку по шоколадной сливе.
– Ну, куда теперь? Домой?
– На Канатчики. – Катя уже не стала объяснять дорогу. А он и не спросил. Словно знал.
Через полчаса, никого не застав у старой пристани, они вернулись на дачу.
– Ну, нашла своих байкеров? – спросил Мещерский – потный и перемазанный сажей. Он елозил на коленях вокруг сложенного кострища, пытаясь раздуть едва тлевший огонь. – Сырые, что ли? Никак не возьмутся. Мне ж угли нужны!
– Какие там сырые? – Кравченко принес и с грохотом сгрузил еще одну партию дров. – Ты как костер-то зажигаешь, господин Пржевальский? Кто ж так делает-то? Вот поедешь в свою Африку, ведь помрешь там с
