голоду!
– Ну, я не знаю, на попробуй ты.
У Кравченко костер разгорелся мгновенно. Пламя взметнулось вверх.
– Ну все, амба. Теперь купаться. Наломался я с этим лесоповалом, ополоснуться
– Мне не хочется купаться, Вадя.
– Ну и фиг с тобой. Капризничает еще, принцесса. За это будешь вечным вестовым при огне в пещере. Серега, Витька…
– Я бараниной займусь. Угли скоро будут готовы, как раз для ребер подойдут. Так что, ребята, вы езжайте, купайтесь, только через час чтоб были тут. А то солнце уже высоко, а мы ни в одном глазу. – Павлов пошевелил носком кроссовки дрова в костре.
– Это за нами не заржавеет, – пообещал Кравченко, и они с Мещерским отбыли на канал.
Катя побродила по саду, бесцельно трогая шершавые стволы яблонь, срывала листочки, подносила к губам. Она украдкой то и дело посматривала на костер, сверкавший подобно аленькому цветку среди буйной зелени. Солнце припекало все сильнее и сильнее. Катя скинула соломенную шляпку – свою итальянскую обновку, распустила волосы, подставила зною лицо, зажмурилась. Потом чуть приоткрыла глаза: высоко на ветке, прямо у нее над головой, висело желто-розовое яблоко. Она встала на носки, потянулась к нему, собираясь сорвать и надкусить: интересно, кислое оно или уже сладкое? Вдруг она почувствовала чье-то присутствие, но не обернулась.
Яблоко, уже сорванное, кто-то протягивал ей через плечо. Она не взяла. По спине прошел странный холодок. Павлов (она снова не слышала, как он подошел к ней сзади) легонько провел пальцами по ее шее. Затем наклонился, вдыхая аромат ее волос. Ладонь его, точно легкую паутинку, смахнула с ее обнаженного плеча бретельку сарафана.
Катя слышала его сердце: удар, еще удар, еще…
– Не надо, пожалуйста. Прошу вас. Не надо, не смейте!
Он тут же отстранился. Она оглянулась. Павлов вернулся к костру. Постоял секунду, глядя на языки пламени.
– Не буду, все, – посмотрел на свои руки, – пальцем больше не коснусь. Это глупость моя.
Катя прислонилась к стволу. Затылок стягивало все сильнее. Внутри, где-то у самого желудка, ворочалось что-то тяжелое, неприятное, чему еще, однако, не было точного названия.
– Ничего, – ответила она как можно мягче, стараясь, чтобы голос не фальшивил. – Я все понимаю, ничего, Витя.
Павлов ушел в дом. Затем вернулся и начал возиться с мясом, с углями, шампурами и шашлыком. Катя разыскала Чен Э, делала вид, что поглощена игрой, пыталась с ним объясниться заученными жестами: «сердце мое», «не прыгай». Когда вернулись Кравченко и Мещерский, «ребрышки» были уже готовы. Павлов принес из холодильника несколько бутылок водки, Катино мартини.
– Я дурак, – шепнул он ей и подал горсть крупной клубники. – Не держите зла, что с кретина-то взять?
Она улыбнулась ему, опять же стараясь, чтобы это получилось не слишком фальшиво.
И шашлык, и баранина удались на славу. Пир вокруг костра шел горой. Катя созерцала пустые бутылки, торчавшие тут и там из травы: да, вот тебе и пикничок.
А тут вдруг сумерки накатили незаметно и стремительно. На небе все выше поднимался зеленовато- прозрачный диск, потянуло свежей прохладой, и еще уютнее затрещали в костре сухие сучья.
Павлов принес с террасы гитару, но сам петь не стал. Ею завладел Мещерский, меланхолично перебирал струны аккорд за аккордом, тихо покашливая.
– Я вам спою романс, – объявил он томно. Посмотрел на Катю и уже более решительно добавил: – О любви и соловьях.
– А я на качелях покачаюсь, Сереженька, – объявила она, поднимаясь. – Издали у тебя лучше резонирует голос.
Качели между двух старых лип мерно двигались: вверх, вниз. Мещерского и его гитару отсюда было едва слышно – слава Богу. Катя следила за луной, как она тоже покачивается на своих небесах – от мартини, наверное… Где-то в траве квакали лягушки.
Вдруг ночную тишину нарушил резкий звук – треск мотоцикла. Где-то рядом, совсем близко! Катя вскочила, путаясь в траве, побежала к калитке, выскочила на темную пустынную улицу – никого. Она постояла, подождала – нет, если кто и ехал, она опоздала. Кто же это был? Жуков? Помедлив, вернулась в сад.
– …Ну, купил я эту машину, ну, сморозил глупость. – Павлов лежал в траве и объяснял что-то красному Мещерскому, облокотившемуся на поставленную торчком гитару. – Ну, не казни ты меня, сам уж сколько раз себя за это дубасил.
– Тебе б надо было с самого начала не деньгами на иномарки швыряться, а вложить их в дело да прокрутить годика три. Глядишь бы, Витюша, сейчас и…
– Понял я, понял я все, Сережка. Все правильно ты это говоришь. Вложил бы тогда, не пришлось бы сейчас с долгами побираться. Но ты и меня пойми тоже. Во-первых, я не торгаш. Ну не дано, понимаешь? Туп. Ни черта я в этих аферах не соображаю. А во-вторых, эх, да, может, я о такой тачке всю свою жизнь мечтал! Как сел я тогда за руль, так меня прямо и вдарило. Ну летал, понимаешь? Не ходил, а летал, словно это женщина у меня, которую я…
– Слушай, Вить, я давно тебя спросить хочу, а чего это с Ленкой у вас произошло тогда? – подал голос Кравченко, и по голосу его Катя тут же определила, что драгоценный В.А. был под страшнейшими шарами. –
