Венчание со страхом

– Не понимаешь? Ну ладно. Эта старушонка, Божий одуванчик, что ты с ней потом собирался делать?

– Со сторожихой? Ничего. Я не знаю. Все как в тумане было… Я сам не свой, не соображал, что делаю…

– Ты ее встречал раньше?

– Конечно. Каждый вечер мимо нее с работы шел. – Киселев сглотнул. – Каждый вечер.

– И что? Что на тебя вдруг нашло? – повысил голос Никита.

Киселев молчал.

– Зачем ты на нее напал? Где ты взял эту идиотскую маску?

– Старый чулок. В шкафу мне на глаза попался вчера. Странно как… Я никогда не думал, что это так будет… Я его взял, растянул и подумал: если его надеть, никто меня не узнает. Даже она…

– Сторожиха? Ты что, сразу о ней подумал?

Киселев снова сглотнул.

– Да, – выдавил он и уткнулся лицом в стену. – Какой позор. Господи Боже, какой позор, позор, позор! Я умереть хочу. Почему они не убили меня там, а? Зачем все это? Разве я не умолял их убить меня?! Разве не кричал, что не хочу жить таким вот… таким… – Язык не повиновался ему, его словно душило что-то изнутри.

Колосову было жалко и противно на него смотреть. И муторно оттого, что он собирался сделать: что ж, допрос по делу об убийстве не терпит сантиментов. Удар наносят по самым слабым, в самую их мякоть, незащищенную сердцевину.

– Так солжем мы, сказав твоей жене, что ты – убийца, а? – спросил он. – Неужели солжем?

Киселев резко обернулся. Что-то было в его глазах, от чего Колосову вдруг стало не по себе.

– А если… если я скажу… признаюсь… что хотел ее убить. Меня расстреляют?

Никите за двенадцать лет работы в розыске часто приходилось слышать этот вопрос. И всегда его задавали по-разному: одни с напускной небрежностью, другие с трепетом, третьи с тупым упрямством. Но такого тона не было ни у кого. В вопросе фабричного технолога явно сквозила… надежда, и надежда светлая.

– Если я признаюсь, что хотел ее убить, меня расстреляют? – повторил он. – Могу я надеяться?

Колосов опешил. Он никак не мог предугадать, что беседа с этим вот «слизняком», как окрестил он в душе задержанного, выльется в нечто подобное.

– Ты давно на фабрике вкалываешь? – спросил он, чтобы хоть что-то спросить самому и не ответить.

Киселев как-то сразу сник.

– Четырнадцать лет. После армии и заочного.

– Родился здесь?

– Нет, родился в Калинине. Тверь теперь.

– А на Красной Даче как оказался?

– Женился. После армии. – Слезы снова потекли из глаз Киселева. Одна застыла на подбородке. Потом капнула на порванную в драке синюю рубаху.

– Дети есть?

– Верочка не хотела. Потом не могла – у нее почки больные.

– Она что, не дала тебе, что ли? – грубо спросил Никита.

Киселев покачал головой.

– Я урод, – прошептал он. – Я давно это понял. Таких прежде на ярмарках показывали.

– Ты в Новоспасском бывал? – спрашивал далее Никита.

– Да.

– Когда?

– Прошлой осенью с женой за грибами ездили.

– А в Люберцах, в Ильинском?

– В Люберцах – да. Там у нашего сотрудника тещу хоронили, а в этом, на «и» которое, – нет.

– А в Брянцеве?

– А где это?

– Раз спрашиваешь, значит, не был?

– А где это? – повторил Киселев.