«Девятка», взвизгнув тормозами на полной скорости, затормозила, и из окна высунулся Кузнецов. Катя бессильно облокотилась на капот: слава богу… Ноги просто отказывались ее держать.
Встревоженный Кузнецов выскочил из машины, распахнул дверь и усадил Катю на переднее сиденье. От него сильно разило спиртным. Он наверняка так припозднился где-нибудь в пивном баре на шоссе. Как и Сорокин, он был в темном костюме и даже при галстуке. Да ведь сегодня день похорон, подумала Катя. Точнее, не день, а уж ночь. Боже, какой же это нескончаемый, безумный день, какая сумасшедшая длинная ночь…
– Катя, что стряслось? Что с вами… с тобой? Вся дрожишь! – Кузнецов заглядывал ей в лицо. – Что вы делаете одна на дороге? Половина первого уже! А где Нина? Что-то случилось?
Катя хотела ответить, но язык не повиновался. Ее действительно трясло как в лихорадке.
– Ну-ка погоди. – Кузнецов нагнулся и извлек из-под сиденья початую бутылку водки, скрутил пробку. – Ну-ка глотни. Да пей, говорю, сразу полегчает!
Это был просто вселенский позор: водка, и какая – «брынцаловка», из горла, на темной пустынной дороге в компании полузнакомого полутрезвого дачного соседа! Но было уже не до приличий и церемоний. Катя глотнула послушно из горла. Захлебнулась, закашлялась. Водка огнем обожгла горло. Глаза защипало. Кузнецов деловито взболтнул жидкость в бутылке, словно это было пиво, и приложился со смаком сам. Потом завинтил пробку и вернул бутылку на место. Сел за руль.
– Ну? Легче? То-то, знай наших. Объяснишь ты мне, в конце концов, что ты тут делаешь?
Перед глазами Кати все поплыло. Испанское вино, легкий шум после него в мозгах, прилив решительности и сил, этот сумасшедший бег в ночи, фреска Сан Аполлинаре Нуово в альбоме, комментарии библейского псалма, Май-гора, руки Смирнова, судорожно царапающие землю, искаженное злобой лицо Хованской и тот таинственный потерянный ореховый прут, из-за которого все вдруг нарушилось и пошло прахом в том странном ритуале, спуск по склону – напролом через заросли и крапиву, ноющие ссадины, ушибы и синяки, предчувствие опасности, невидимой и жуткой, погоня по пятам, страх, тисками сдавливающий сердце, и тот грохот в небе, рев взлетающего самолета – все это Катя и помнила и не помнила. И даже эту вот горькую огненную водку на губах и слезы… жалкие соленые слезы, такие же жгучие и горькие, слезы растерянности, страха, полнейшего разочарования в слабых своих силах…
Впечатления этой ночи уже не вмещались ни в какие условности, запреты и табу. Катя не могла больше сдерживаться. Что она наговорила тогда Кузнецову? Понял он хоть что-то из ее слов? Впрочем, его понимание или его сочувствие в тот миг было для Кати не так уж и важно. Просто перед ней сидел обычный, нормальный человек, пусть и не совсем трезвый, как и она, но нормальный, который слушал ее, не перебивал и не задавал глупых вопросов. И потом, ведь Шурка Кузнецов был… «Он, кажется, не одобряет всего того, что так сближает нас», – всплыли в Катиной замутненной страхом памяти холодные слова Хованской. И воспоминание это тоже вселило в Катю надежду.
Кузнецов сначала приглушил, а затем и вообще выключил музыку. Снова потянулся за бутылкой. – На- ка, выпей еще, расслабишься немножко, – сказал он.
– Н-не могу, – Катя замотала головой. – У меня и так язык заплетается. Шура, Шурочка, милый, но что же это за люди-то, а? – Она всплеснула руками. – Кто же она, эта Юлия Хованская? Кто?
– Ведьма.
– Кто?! – Катя уставилась на Кузнецова: шутит, что ли, племянничек? Но лицо его было мрачным, серьезным и брезгливым.
– Ведьма она, – сказал он. – Ну, сейчас разные там шуруют по объявлениям: магия, мол, черная и белая, колдуны, волхвы и шаманы потомственные. Ну и прочая шишголь.
– Но она же… но ведь ты же…
– Со сдвигом по фазе она, вот что. – Кузнецов сплюнул в окно. – Я тетке тысячу раз твердил: гнать надо в шею эту шизоидную дуру! Не очень-то ее, правда, выгонишь. Они с теткой не разлей вода с некоторых пор. Юлия, эта чертова коза, видите ли, себя ведьмой истинной воображает! Не смотри на меня так, Кать. Ну да, ведьмой. К экстрасенсорике, целительству у нее, правда, кой-какие способности есть. И в медицине она неплохо сечет, в гомеопатии. В прошлом она, я слыхал, медсестрой вроде в ведомственном кагэбэшном госпитале работала чуть ли не четверть века. А на старости лет с катушек сдвинулась – нате вам! Тетку с панталыку сбивает, вроде мастерство ей свое какое-то там передает. А тетка Шура и рада стараться. Вы, бабы, Кать, ей-богу, – иногда смотришь на вас и не понимаешь – голова у вас на плечах или горшок со щами.
– Шура, но это же… да разве такое возможно… вот сейчас, в наши дни… разве можно сейчас в это серьезно верить? – Катя чувствовала себя от водки совсем, совсем пьяной. Голос Кузнецова доносился до нее словно из тумана. – Разве можно?
– Ты ж говоришь, Олега только что с ней вместе на этой чертовой горе видала! Выходит, можно. Мы с тобой в такое не верим, а эти… Старая чертовка сама фанатически верит, я ж говорю – баба со сдвигом! Она и мне не раз твердила: вера, мол, наша горами двигает, не то что людьми. Ну-ка, расскажи еще раз, что они там вытворяли?
Катя, стараясь ничего не позабыть, повторила, как могла, Кузнецов слушал все с той же брезгливой гримасой.
– Ну-ну, как раз в ее душе представленьице. Олег-то мой у нее двое суток под замком сидел! Ей-богу, не вру. Это у нее обряд очищения перед таинством называется. Дурдом! Я возмутиться пробовал: это ж дикость, говорю, вы же взрослые люди. Как они все там на меня окрысились! Эта ведьма, тетка – она вечно под ее дудку пляшет – и даже старикан мой цыкнул: не твое, мол, дело, не вмешивайся. Ну а что я, драться, что ли, с ним буду?
– Но почему сам Смирнов… Он же такой знаменитый… Он же нормальный, образованный, то есть, я хотела сказать, цивилизованный человек, не дикарь же… почему он позволяет этой женщине…
– Да он с ума по жене сходит, Кать, сбрендил совсем. – Кузнецов снова мрачно сплюнул в окно. – Пунктик у него – понимаешь? Был мужик как мужик, а на старости лет вдруг сломался пополам, как ветка.
– Какая еще ветка? Ореховая?
– Что? Да нет, это я так, образно говорю. Наташка – ну, жена его, стерва, конечно, но красивая! Злая, умная. А у него детей ни от одной из всех его баб не было прежде, ну и припекло в конце концов,
