– А, ну конечно. Отдел по раскрытию убийств. Я слыхала, вы что-то Саше об этом говорили в тот раз… – Хованская поудобнее уселась на скамейке. – Но знаете ли, молодой человек, я по вашим глазам вижу, насколько вы убеждены в необходимости и важности этого нашего разговора. Должна вас разочаровать. Если дело пойдет так и дальше, у нас просто ничего не выйдет. Вы, извините меня великодушно, с самого начала взяли со мной неверный тон.
– Да неужели? – наивно удивился Колосов.
– И с точки зрения доказательственной базы, и с точки зрения здравого смысла все ваши предположения на мой счет построены на песке. И вы это сами распрекрасно знаете, вы же умный молодой человек. И весьма самонадеянный. А так нельзя в вашей работе, – Хованская мило улыбнулась. – Я вам отвечу: ни к одному из убийств я лично не имею ни малейшего отношения. Я никого не убивала. Я потрясена смертью своей близкой подруги. О чем же дальше нам с вами говорить?
– Вы не особенно потрясены.
– Это по мне видно?
– Да, видно. Бросается в глаза.
– А может, я просто умею отлично собой владеть? И не привыкла выставлять свои чувства напоказ перед посторонними?
Катя чувствовала: маховик допроса, запущенный Никитой, крутится вхолостую. Для оголтелой атаки на фигуранта у них, что бы они там себе ни внушали, не хватает доказательств. Ибо все улики этого дела, к несчастью, весьма двусмысленны и во многом легко опровержимы.
– Юлия Павловна, мой коллега действительно уверен в необходимости и важности этого разговора. За этим, собственно, мы и пришли, – вмешалась Катя. – И он действительно взял неверный тон, обвинив вас с ходу в том, к чему, быть может, вы и не имеете прямого отношения. Однако насчет отношения косвенного позвольте с вами не согласиться.
– А почему вы считаете, что я имею к этому косвенное отношение, Катюша? – Хованская с интересом покосилась на Катю.
– Я это чувствую.
Хованская тихонько засмеялась. Потом, словно вспомнив, что смех в сей траурной обстановке не только неуместен, а просто даже неприличен, снова вернула на лицо прежнее спокойное и заинтересованное выражение. Однако в глубине ее серых глаз мерцали колючие лукавые искорки. Она играла с ними в какую- то игру.
– Всегда мне было приятно ваше общество, Катюша. Это очень даже славно, что вы пришли сегодня с этим сердитым и усталым молодым человеком, – Хованская потрепала Катю по руке. – Странное, доложу вам, чувство испытываешь, когда попадаешь в такой вот переплет! Никогда не предполагала, что так трудно разговаривать со следователем, который обвиняет тебя во всех смертных грехах и к тому же не верит ни одному твоему слову. Но совсем другое дело общаться с человеком, который тебя чувствует… А что еще вы чувствуете во мне?
– Вы действительно не очень опечалены смертью Александры Модестовны, – сказала Катя.
– А еще что?
– Вас… вас словно не пугает то, что произошло. Вы довольны… нет, нет, это неточное слово. Вы удовлетворены ходом событий, – Катя смотрела на Хованскую.
– И чем же это я удовлетворена, позвольте?
– Тем… тем, что, как вам кажется, вы… еще раз убедились в собственной правоте… – Катя подбирала слова медленно и осторожно, словно прислушиваясь к чему-то. Будто это чей-то голос подсказывал ей их, а она лишь озвучивала. – Ведь вы давно уже убеждены, что все люди – бессильные, безвольные существа, мухи, одним словом, что боль и страдания – для кого-то телесная радость; что вера и неверие суть вещи переменчивые и что надо лишь хорошенько попросить и… – и тут Катя запнулась. – Только не нужно, совсем не нужно обращаться к сыну плотника из Назарета, который якобы все равно никому никогда не отвечает. А лучше обратиться к другому, Чужому, с той самой фрески в Сан Аполлинаре Нуово (ее нам Костя показывал), и дождаться подходящего знамения, а если оно по какой-то причине все медлит, самой вмешаться в ход событий и подтолкнуть их к нужной развязке при помощи… Ну, вам это лучше знать – круга из шелковых платков, прутика орехового…
– Катя, вы сами-то понимаете, что с нами со всеми происходит? – резко вдруг спросила Хованская.
– Умирают люди. Кого-то травят, кого-то режут. А кто-то, как, например, Ачкасов – знаете такого, Михаила Ачкасова? – кончает с собой. И со всеми этими людьми вы некогда общались, Юлия Павловна, и даже весьма тесно. Все они хоть косвенное, но все же имели к вам отношение.
– Вы в этом уверены?
– Кстати, насчет уверенности, – вмешался Колосов, до этого слушавший их диалог напряженно и нетерпеливо. – Я тут на днях допрашивал некую Елену Львовну Ачкасову. Знакомая для вас дамочка? По глазам вашим вижу – о да! – в его тоне зазмеилась пародия на тон Хованской. – Так вот. Интересную историю она мне поведала о поездках к некой даме-экстрасенсу в Школу холистической психологии на предмет излечения спутника жизни, своего будущего супруга господина Ачкасова, от полового бессилия и бесплодия. Вместо чудо-виагры или амулета там какого-нибудь из рога носорога дама дала ей мудрый советик. Некоторые советики на вес золота бывают, а, Юлия Павловна? «Пятьдесят американских долларов, оплата по курсу ММВБ на день расчета». Елена Ачкасова призналась в том, что вы склонили ее на путь обмана. Подыскали ей подходящего кандидата на роль временного заместителя Ачкасова, который и явился отцом будущего ребенка.
– Ачкасовы… – Хованская нахмурилась, словно что-то припоминая. – А-а, этот бедняжка, Мишенька Ачкасов… Блефуете, молодой человек, – она вздохнула.
– Почему это я блефую?
– Почему вы так уверенно это говорите? – в унисон ему спросила и Катя, украдкой под столом наступая Никите на ногу: молчи, слушай!
– Потому что я никогда не общалась с женой Миши, – заявила Хованская. – Ко мне – правда, давно это было, лет пять или шесть назад – приезжал он сам. Всегда один. Его действительно сильно беспокоили проблемы со здоровьем. Потом, правда, у него все наладилось. Он женился.
