– А гражданин по фамилии Полунин к вам тоже приезжал? – Колосов спросил это почти неприязненно. – Учтите. У нас свидетели имеются, которые готовы подтвердить ваши контакты с Полуниным, с прокурором местным, ныне покойным…
– С Верой Полуниной контакты, вы хотите сказать, – Хованская покачала головой. – Ах, молодой, молодой, молодой человек! Кто же это научил вас так врать? И вы лжете мне в глаза и не краснеете даже. Неужели вся героическая и опасная работа сыщика в этом и заключается? В беспардонном, бездоказательном вранье?
– Юлия Павловна, не заговаривайте мне зубы, – Колосов улыбнулся. А Катя отметила, что теперь его беседа с «май-горской ведьмой» напоминала неуклюжий поединок на шпагах: два шага вперед, выпад – отбито, и снова глухая оборона.
– Так по какому же такому вопросу обращалась к вам Вера Полунина? – спросил он. – Кстати, вы в курсе, что и она мертва?
– В газетах прочла. Про нее, про прокурора. Кстати, мужа ее местная газетенка в связях с мафией обвиняла и в получении взяток.
– А вы в курсе, уважаемая, что в кодексе Уголовном статья такая имеется: «доведение до самоубийства»?
– В курсе. И что?
Катя снова наступила под столом Никите на ногу: замолчи. Не видишь, что ли, так только хуже. Нужно по-другому.
– У него нет свидетелей, подтверждающих ваши отношения с семьей Полуниных, вы снова верно угадали, – сказала она тихо. – Но, Юлия Павловна, разве это что-то меняет? Мы знаем, что вы общались с женой прокурора, а затем она и ее сын были убиты, а сам Полунин – убийца – повесился. Так вот, я хочу знать, что произошло в этой семье, которую вы когда-то, как и семью Ачкасова, знали?
– Вас это из любопытства интересует, Катя?
– Нет, честное слово – нет.
– А по какой же тогда причине?
– Мне страшно.
Хованская смотрела на Катю. И та надолго запомнила этот пристальный и вместе с тем туманно- отрешенный, уплывающий в никуда взгляд.
– Знаете, есть такой черный анекдот, – сказала Хованская. – Муж и жена после нескольких лет брака до такой степени возненавидели друг друга, что каждый, ложась спать, клал под подушку – жена бритву, а муж нож. И муж нашел бритву жены первым и принял контрмеры. Кстати, газеты писали, там не нож, не бритва была, а пистолет… У прокурора-то… – Хованская прищурилась. – Супружеская ненависть как некий необъяснимый парадокс всегда чрезвычайно меня интересовал. Тонкая материя. Вроде бы внешне – крепкий брак, дом, дети, а чуть глубже копнешь… Супруг, например, за завтраком сидит, а жене тошно на него смотреть. И как он масло по хлебу размазывает, и как жует, и как пахнет от него, и какие ноздри у него волосатые… Никаких объяснимых причин вроде бы и нет для ненависти: мужик как мужик – не пьет, не гуляет, работает как вол, все в дом, и в городе человек влиятельный, уважаемый. Чего же, спрашивается, еще? А как глянешь на него, спутничка жизни, вот так за завтраком… так вот тут сразу, – Хованская указала на горло, – ком подкатывает. И в глазах темнеет. Взяла бы первое, что под руку попалось, и ка-ак… Катюша, а вы давно замужем? С вами такого странного наваждения по утрам не случается?
– Если Полунины действительно так сильно ненавидели друг друга, отчего же они не развелись? – спросила Катя.
– Люди квартиру получили долгожданную, насколько я припоминаю. Удобную, комфортабельную, престижную. Из такой-то квартиры да на разъезд? Опять по хрущобам мыкаться?
– Полунин застрелил не только жену, но и сына, Юлия Павловна, – сказал Колосов. – Но вы так и не ответили: зачем приезжала к вам жена прокурора? Что она просила и у кого? При помощи всех этих ваших шаманских штучек? Что просила для своего мужа?
– А вы сами не догадываетесь, молодой человек? Кстати сказать, у меня лично Верочка не просила ничего – кто я такая, в конце-то концов? – Хованская усмехнулась. – А вы, Катюша, не догадываетесь? Что бы вы, столь тонко чувствующая натура, попросили в качестве исполнения заветного желания, окажись вы на месте этой бедняжки?
– Смерти? – полувопросительно-полуутвердительно сказала Катя. – Смерти для…
– Пра-виль-но. А смерть, она разная бывает. Шел человечек, а ему сосулька на голову – шлеп. Или какой-нибудь пьяный «новый русский» на «Мерседесе». Все сойдет, правда, Катюша? Все сойдет в мечтах, коли жаждешь, до дрожи в душе жаждешь долгожданного избавления, – голос Хованской был тихим, зловещим и мягким как бархат. – Но все дело-то в том, что такие наши темные желания, они весьма и весьма… Поговорку-то слышали – «Не рой другому яму, сам в ней окажешься»?
– Это что же, всегда палка о двух концах? – спросила Катя. – Желать кому-то зла? Обращаться с такой просьбой к… – она запнулась. – Не к тому, кто плотничал в Назарете, страдал, был распят, в кого, как ваш воспитанник вон выражается, гвозди забили, а к другому, Чужому, Повелителю Мух?
– Катюша, я снова хочу повторить свой вопрос: САМИ-ТО ВЫ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ? – спросила Хованская. И тон ее был теперь иной: не лукавый, не издевательский, а печальный, торжественный. – Все дело в том, что вы глубоко заблуждаетесь. Вы не понимаете. Вы просто повторяете чужие слова, Катюша. Вы прочли их где-то, быть может, услыхали, а теперь повторяете с таким важным, таким взрослым видом. Увы, должна вас разочаровать: слова имеют обыкновение отскакивать от людей, как от стенки горох. Я вообще бы не придала значения этому нашему разговору, если бы не одна ваша фраза. Вы признались, что вам страшно. И не солгали. Видите, я ведь тоже чувствую вас. И ценю – искренность. Это, по моему разумению, самый драгоценный талант. Это то, что я ценю в людях превыше всего, – Хованская вздохнула. – Искренность – это то, что отличает человека от животного. Это то, что так привлекает меня к людям, к вам в частности, Катя. Вы и дальше постараетесь быть искренни со мной?
– Да, – Катя кивнула. – Я постараюсь.
– Ну хорошо, тогда я вам расскажу вот о чем. Однажды спор у меня вышел с одним моим непримиримым оппонентом. – Хованская кончиком языка облизнула губы, словно пробуя на вкус то, что намеревалась
