– Привет, – Катя улыбнулась, хотя ей в то утро не очень-то хотелось улыбаться.
– Привет, – он словно ощупывал взглядом ее плечи и грудь, полуприкрытую розовым купальником.
– Что, смородины захотел? На, попробуй. – Она протянула ему сорванную гроздь. Ожидала, что он снова попятится, как зверек. Но мальчик потянулся, просунул между планками забора руку и взял ягоды.
– Хорошо тебе на даче? – спросила Катя.
Он молчал.
– Хочешь помочь мне собрать?
Он кивнул.
– Тогда айда, присоединяйся. Тут у тебя вроде дыра в заборе. Сам проломал?
– Нет, она была. Я нашел, – он наклонился и юркнул в кусты.
И вот он уже перед Катей, отряхивает голые коленки от земли и травы.
– Срывай аккуратно, смотри не раздави ягоды.
Мальчик начал рвать смородину сначала нехотя, по одной ягодке. Потом уже целыми горстями. Видимо, ему было смертельно скучно, и он просто не знал, как убить время. Катя чувствовала: вот подходящий момент поговорить с ребенком, спросить его о…
Но она ощущала какую-то необъяснимую скованность и нерешительность, ловя на себе его холодный, недетский, изучающий взгляд.
– С листьями не обрывай. Потом трудно сортировать будет. Дай я покажу, как нужно. – Она придвинулась к нему ближе. – Антоша, что у тебя с рукой такое? С левой? С ладонью?
Он повернул левую руку ладонью вверх. От мизинца к большому пальцу наискось протянулась багровая полузажившая ссадина, точно такая же, как у Смирнова и…
– Где ты так поранился? – тихо спросила Катя.
Он молчал.
– Кто это тебе сделал? Кто разрезал тебе руку, Антон?
– Никто. Я сам. Бритвой. Это не больно. – Он вскинул голову, посмотрел Кате прямо в глаза, потом протянул пораненную руку и… потрогал Катины волосы. – Мягкие. Как у моей матери. Только она их светлым красила.
Катя начала снова собирать ягоды.
– Ты маму, наверное, часто вспоминаешь? – спросила она.
– Нет. Она в земле. Мертвая.
– А отца… Антоша, ты отца простил?
Он молчал.
– Антон, ответь мне, пожалуйста.
– Нет. НИКОГДА ЕГО НЕ ПРОЩУ.
– Антон, а у Юлии Павловны тебе хорошо?
– Я буду жить с ней. Я решил.
Детский голосок, и взрослый тон, и этот взгляд… у Кати сжалось сердце.
– Ты в военном городке, в гарнизоне раньше жил, да? Много у тебя там друзей осталось?
Он нехотя кивнул.
– А не хотел бы к ним вернуться?
– Куда? В интернат, что ли?
– Так плохо там было? Конечно, жизнь в интернате не сахар. Антон, а вот расскажи: у вас в гарнизоне своя средняя школа была или вы куда-то в город ездили? – Катя чувствовала: нелепо спрашивать его о таких банальностях. И вообще, учился ли он в школе, судя по его заторможенному виду? Но надо было говорить с ним, не молчать. Он и так все время молчал: один – среди взрослых, зеркало и одновременно жертва их отношений, непонятных, жестоких, а нередко и просто чудовищных – как убийство его матери, как эта вот рассеченная бритвой детская ладонь…
– Сначала в город на нашем автобусе возили. Потом, как на бензин лимит ограничили, военком говорил: буду на БТРе возить – обманул. На рейсовом с пацанами стали ездить – утром и вечером из поселка до города ходил. – Мальчик сорвал гроздь. – Глянь-ка, какая крупная. Варенье будешь варить?
– Хотелось бы. Придешь в гости – пробу снимешь. Как в армии, приезжает полевая кухня, и старшина пробу снимает. – Катя улыбнулась. – Слушай, а может, тебе в суворовское поступить?
– Туда с четырнадцати берут, я узнавал, – он сплюнул себе под ноги. – Да и не возьмут меня туда.
– Почему?
Его лицо ожесточилось. И Катя тут же перевела разговор на другую тему:
– У тебя какой предмет в школе любимый был? Или не было таких?
– Французский.
– Серьезно?
