королей, некогда правивших зеленой страной от Дублина до меловых утесов побережья Великого океана. Верховцев опустился в кресло. Сердце его учащенно билось. Оно билось всегда, когда он начинал думать о Нем, говорить с Ним.
Король жизни… В Лондоне девяностых годов прошлого века его называли «Тhe King of Life» – «Король жизни». Весь Лондон ходил на его пьесы, весь Лондон смеялся его остротам, повторял его афоризмы. Ему подражали, его узнавали на улицах.
«Какие у него глаза? Вы знаете, какого цвета глаза у мистера Уайльда?» – щебетали дамы, пришедшие с мужьями на премьеру «Веера леди Уиндермир» в Сент-Джеймский театр.
«Мне достаточно того, что они сверкают, как драгоценные камни. Что там на самом деле, я не знаю. У меня слишком слабое зрение, чтобы видеть на высоте шести футов», – отвечала любопытным леди Элис Виндзор, его старинная приятельница.
Да, шесть футов – это вам не слабо! Верховцев усмехнулся. Его никто не назвал бы недомерком. Ирландский великан. Красавец. Даже в свой самый первый приезд в Лондон он произвел настоящий фурор. В Гайд-парке останавливались все встречные экипажи. А он ехал мимо в просторном ландо – юный, прекрасный, в бархатном берете, с подсолнухом в руках.
«Почему берет? И что это за дурацкий подсолнух? – сбесились чопорные викторианские господа. – Этот молодой человек, видно, держит нас за идиотов! Что еще за
Верховцев наклонился и включил магнитофон. Фредди Меркьюри – «There Must Be Mоrе of Life…» – «Более чем жизнь». Более чем смерть…
Он вспомнил, как полтора года назад, когда они сидели в «Медведе» и когда еще ничего не было решено и готово, Данила задал ему тот же вопрос лондонских кокни:
«Неужели ты думаешь, что им это нужно?»
Ночной ресторан был переполнен. Между столиками скользили официанты в алых смокингах. На эстраде извивалась тучная блондинка в завитом парике – известная певица. Некогда ее слава гремела по всей стране, песни дни и ночи крутили по радио. Она десятилетия держалась на гребне успеха. И вот теперь – сорок лет, морщинистые щеки, дряблый живот, испитой хриплый голос. Слава – в прошлом. А в настоящем – ночной «Медведь» и… «Обними меня крепче! – гудела певица в микрофон, точно гигантский раздувшийся шмель. – Обними мою душу шальную!»
– И ты им хочешь показать
«Медведь» был дорогим рестораном. Очень дорогим. Только за вход Верховцеву за себя, Данилу и Олли пришлось выложить четырехзначную сумму в долларах.
Здесь по ночам отдыхали от забот деловые люди. Очень, как они сами себя называли, солидные деловые люди пили, ели, жевали, глотали, жрали, глазели на сцену, икали, ковыряли в зубах зубочистками, снова пили, блевали в туалетах, отделанных итальянским мрамором, хлопали, орали, смеялись, хохотали, ржали, утирали пьяные слезы, объяснялись в любви дорогим проституткам, играли в казино, проигрывали, выигрывали, ссорились, матерились и опять ели, пили…
Верховцев смотрел туда, куда указывал Данила: белые скатерти, хрусталь, цветы в высоких вазах, а за ними – рты, рты, рты, жующие, смачно чавкающие, рыгающие. «Один омар по-бретонски», «Перепела – на второй столик», «Седло барашка, телятина по-милански». Жирные пальцы в перстнях, с трудом справляющиеся со столовыми приборами, двойные, тройные подбородки, приспущенные галстуки, расстегнутые пиджаки от Версаче, от Валентино, брюки, едва не лопающиеся на мясистых задах, и опять – рты, рты, рты…
– Да, – ответил он тогда.
Олли улыбнулся. Отпил вино из бокала. Он не вмешивался в их спор, почти всегда молчал, молчал и улыбался.
– Ты странный человек, Игорь, – сказал Данила.
– Может быть.
– У нас ничего не получится.
– Может быть.
– Что им, таким, твой Мастер?
– Он гений, Данила.
– А не он ли сказал: «Публика на удивление тяжела. Она прощает все, кроме гениальности»? Вспомни, что они сделали с ним, чем он кончил! А ведь тогда, век назад, были совсем другие люди и время было другое.
– Тебе жаль его?
– Да.
– И мне, – вдруг подал голос Олли.
Верховцев поблагодарил их мягким взглядом. Небрежно откинул светлую прядь со лба. «Па-а-цалуй меня! Ну па-а-цалуй, пра-а-шу-у!» – хрипела в микрофон старая знаменитая певица. Олли поморщился.
– Плохая поэзия возникает всегда из искреннего чувства, – заметил Верховцев. – Взгляните, у нее на щеках – слезы. Она вспоминает в этот самый миг всю свою жизнь. Слезы, смывающие румяна, – что может быть естественнее? Быть естественным, Олли, – значит быть очевидным. А быть очевидным значит быть безыскусным. Отсюда и плохая поэзия.
– Мне здесь не нравится, – сказал Олли.
– Скоро мы уйдем. – Данила выбрал в вазе самое крупное яблоко и протянул ему, как ребенку игрушку. – На. Искусство, как говорил Мастер, отражает не жизнь, а зрителя. Какого же зрителя ты найдешь здесь, среди них? Каким же будет это твое искусство?
