мерещиться, что купавшийся в подтаявшей луже взъерошенный воробей – это на самом деле мелкий грач, только что слетевший на Тверскую с полотна Саврасова.
Еле дождавшись конца оперативки, она начала лихорадочно дозваниваться до начальника отдела убийств. Никто не брал трубку. Пришлось перезвонить в канцелярию. «Никита Михалыч уехал в областную прокуратуру на совещание», – пропищала секретарша.
У Кати сразу же испортилось настроение, весенний солнечный день словно померк. Говорят, что самые страшные душевные муки – это муки нечистой совести. Катя не была в этом уверена. Муки неудовлетворенного любопытства – вот тот алчный, вечно голодный дракон, который никогда не способен удовлетворить свой зверский аппетит.
Катя сразу же разозлилась на все на свете: и на Никиту, и на весну, и на дурацкое совещание в прокуратуре, явно способное длиться без перерыва на обед с восхода до заката. День приходилось строить заново. Катя оглядела кабинет. Тихо, пусто, не трезвонят телефоны, не трещит машинка: все на выездах в поисках материалов и сенсаций. Что ж… в такой обстановке можно, пожалуй, и…
Она решила закончить очерк, вот уже неделю назад заказанный ей редактором ежемесячника «Семейный совет».
Под мирный стрекот машинки события ложились на лист легко и быстро. На стене тикали часы. Катя сочиняла. За окнами догорал мартовский день…
От долгого сидения заломило спину. Она допечатала последний абзац. Точка в конце была жирной- жирной. Все. Катя отключила машинку, взглянула на циферблат: 17.00. Итак, день прошел, а Колосов так и не появился. Зато у нее есть теперь готовый очерк.
Она начала собираться домой. Подошла к внутреннему телефону, хотела было поднять трубку и набрать заветный номер: 47-10, но… не стала этого делать. Сколько можно бегать за этим задавалой? Сколько можно унижаться? Она открыла шкаф и начала причесываться перед зеркалом. И тут в дверь негромко постучали. На пороге стоял Никита.
– Добрый вечер, – сказал он, проходя в ее кабинет. – А я увидел твой силуэт в освещенном окне.
– Здравствуй…
– Только что приехал. – Он оседлал стул и уперся подбородком в сложенные на его спинке руки. – Сначала совещание было, потом голову мне мылили.
– Кто мылил? – Кате отчего-то стало неловко. Она чувствовала, как краснеют ее щеки.
– Да все дружно: куратор, зампрокурора по надзору за милицией, следователь – взяли по мочалке и устроили мне капитальную головомойку.
– За что?
– За все.
– Ты есть хочешь?
Он кивнул.
– Я сейчас самовар включу. Вот печенье бери, здесь сушки, а здесь остатки кекса. Тебе кофе?
– Крепкий, если можно. Черный и крепкий.
Пока кипел самовар, Катя ходила мыть чашки. Колосов листал подшивки газет.
– Много вы пишете. Газет столько, журналов. И что, платят вам? – спросил он.
– Как когда, – ответила Катя. – В моих функциональных обязанностях записано: прославлять доблесть и благородство сотрудников областной милиции. Что я старательно и делаю. И знаешь, даже с немалым удовольствием.
– Тебе нравится работать в милиции? – усмехнулся Колосов.
– Да.
– Да?
– А почему ты так спрашиваешь? – Как?
– Враждебно.
– Враждебно? Ну уж нет. Просто такая девушка, как ты, здесь очень странно смотрится.
– Почему странно? – Катя удивлялась все больше и больше.
– Слишком интеллигентная, слишком стильная. К тебе ведь и подойти иногда страшно.
– Ко мне?
Он снова усмехнулся.
– Только не делай таких круглых глаз. Я никогда не поверю, что ты так сама не думаешь.
– Как?
Он подошел к самовару, по-хозяйски насыпал в чашки кофе.
– Сколько лет ты в милиции?
– Семь, – ответила Катя.
– Семь? – Теперь выглядел удивленным он. – Для снобизма вроде многовато.
– Для чего? Для снобизма? – Катя почувствовала, как кровь застучала в ее висках. – Для какого еще снобизма?
