косвенно, замешан ребенок?
– Да, причем ребенок, пострадавший от взрослых. Ребенок плачущий, кричащий… Павлик Герасименко, которого насиловал Бортников, Мальцев, избитый в драке Русланом Багдасаровым, и… шестилетний Витя Комаров, зверски убитый Ионесяном. Но и это еще не все.
– А что еще?
– Знаешь, Свидерко познакомил меня сегодня с дополнительными данными по некоторым жильцам. По Зотову-старшему и по Алмазову. Зотов, оказывается, в недалеком прошлом работал в Шереметьеве-один и был знаком с менеджером фирмы, в которой работал и Бортников.
Мещерский пожал плечами: что ж, бывает, мир тесен.
– А что есть по Алмазову? – спросил он.
– Сведения о его матери Елизавете Станиславовне. Она скончалась незадолго до того, как было совершено первое убийство, когда пострадал Багдасаров. Елизавета Станиславовна Алмазова умерла шестнадцатого декабря в четвертой клинической больнице на улице Потешной, куда была направлена ее лечащим врачом.
– Что ты хочешь этим сказать, я не понимаю.
– Это больница имени Ганушкина, Сережа. Психиатрическая.
Мещерский помолчал.
– Чем занят Никита? – спросил он наконец.
– Тем же, чем и я, чем и Свидерко, – в архивах копается. Третий том обвинительного заключения по делу Ионесяна читает. А еще они со Свидерко через совет ветеранов Петровки пытаются найти хоть кого- нибудь из старых сотрудников, кто работал здесь, в отделении милиции на «Соколе», когда искали убийцу. В документах и архивах ведь не все может быть отражено, не все подробности.
Катя забрала у Мещерского фотографию, которую он все еще держал в руке. Она дотрагивалась до пожелтевшего кусочка картона осторожно и брезгливо, словно это было что-то нечистое, скользкое. А со старой фотографии смотрел на нее и Мещерского, на дома, на снег, на Ленинградский проспект симпатичный улыбчивый тридцатилетний шатен – кудрявый, темноглазый, действительно чем-то неуловимо смахивавший на клубного конферансье или на солиста курортного джаза, одетый по моде конца шестидесятых – в кургузый твидовый пиджачок, белую нейлоновую сорочку и черный галстук-удавку.
Мещерский снова взглянул на дом, на это старое фото убийцы, на притихшую Катю, хотел что-то сказать, но промолчал.
Вечерело. Во двор дома следом друг за другом въехали две машины – серебристая «десятка» и темно- синий «Фольксваген». Из «Фольксвагена» вышел Евгений Сажин, вытащил из багажника сумки с продуктами. Подошел к «десятке». Евгения Тихих сидела, устало облокотившись на руль.
– Добрый вечер, Женя, – поздоровался Сажин.
– Привет.
– Что-нибудь случилось, помочь?
– Нет, ничего не надо. – Евгения Тихих опустила стекло, порылась в сумке, стоявшей рядом на сиденье, достала пачку сигарет. Но не закурила, мяла пачку в руках.
– Пойдемте, – Сажин кивнул на подъезд.
Она посмотрела на него и отвернулась.
– Однажды вы сказали, что как-нибудь заглянете ко мне по-соседски. Сегодня вечером, может быть? – Сажин наклонился к ней. – Поговорим. Может, я все-таки смогу вам чем-то помочь?
– Знаете, откуда я еду, Женя? – спросила Евгения. – Из милиции. Поехала за дочерью в школу. А там мне сказали, что она ушла с двух последних уроков. Сбежала… Сегодня ведь этого выпускают…
– Вы что же, так и не предприняли ничего?
Евгения Тихих отрицательно покачала головой.
– Моя дочь сейчас там, – сказала она. – Я ее видела. Сразу поняла, где мне ее искать, раз ее нет в школе. Но понимаете, Женя, она… она говорила сейчас там со мной, как со злейшим врагом. Сказала, что если мы с отцом будем… В общем, я здесь, а она там стоит, мерзнет, ждет, когда отпустят этого щенка. Сказала мне, чтобы я оставила ее в покое. Иначе она уйдет из дома. Она никогда прежде так себя не вела. Это словно не моя дочь, я ее больше не узнаю.
– Сколько вашей девочке лет? – спросил Сажин.
– Тринадцать.
– Мне одиннадцать было, когда я впервые сбежал из дома. Ничего, меня быстро поймали, вернули матери, как забытый в поезде чемодан. Не надо, Женя, не переживайте так. Дети ведь не виноваты, что им приходится взрослеть. И вы в этом не виноваты. И ваша дочь.
– Да я ее не виню, – ответила Евгения. – За что же ее-то винить?!
– Пойдемте домой.
– Я не могу, – она испуганно взглянула на дом. – Не хочу. Ноги туда не идут, Женя. Отказываются.
– Ничего, это тоже пройдет. Все забудется.
– Это забудется? Такое?
– Все забывается, если специально не вспоминать. – Сажин открыл дверь «десятки». – Идем ко мне, раз так не хочешь домой к мужу.
Она молча смотрела в тусклое лобовое стекло, видела свое отражение в нем, смутный силуэт.
