и он с ходу тебе расскажет, что вот был тут у нас пару лет назад некий Мишка или Васька, так тому палец в рот не клади и на дороге не попадайся. Говорит-то об обычном дворовом шпаненке, но делает это так, что вся эта история – без пяти минут сага, героический эпос о местном уличном Геракле и его подвигах. Память домов на такие вещи еще крепче людской. Эти стены такое видели… Может быть, они что-то пытаются нам передать. Помнишь, Катя, тебе тогда сразу показалось, будто в этом доме что-то такое…
– Сережа, я о «деле Мосгаза» читала, понимаешь? И подробности его, пусть и в общих чертах, знала всегда, – ответила Катя тихо. – Но я совсем ничего не могла вспомнить, как ни старалась.
– У него ведь, у этого «Мосгаза», было немало убийств по всей Москве? – спросил Мещерский.
– Да, и все были по одному и тому же сценарию. Он ходил по домам в дневное время, когда жильцы были на работе, а дома оставались в основном старики и дети. Представлялся газовщиком из Мосгаза. Когда ему открывали дверь, он заходил и сразу же бил жертву…
– Чем?
– Кухонным топориком для рубки мяса. Знаешь, Сереженька, – Катя как-то странно посмотрела на Мещерского, – я ведь и про этот топорик тоже не раз читала. Он его всегда с собой носил во внутреннем кармане пиджака, петлю себе такую делал, как Раскольников. Я все это знала с самого начала, но вот вспомнить, сопоставить до самого последнего момента не могла. Здесь, на Ленинградском проспекте, он совершил свое самое ужасное убийство. Потом его поймали. Не в Москве, а в Казани. Взяли прямо на перроне вокзала, когда он приехал, сбежав отсюда.
– А почему он сбежал из Москвы? Понял, что его ищут?
– Здесь, на Ленинградском проспекте, он выбрал этот дом специально. Дом был тогда совсем новый, принадлежал солидному учреждению. Он, наверное, полагал, что в таком доме квартиры богатые, будет что взять. Он же грабил. Дверь ему здесь открыл ребенок, мальчик шести лет, он был один дома. Но он убил его не сразу, не в прихожей. Ударил топориком, но вгорячах промахнулся – ранил в плечо. Мальчик побежал по коридору, заперся в ванной. Он ломал дверь, рубил ее топориком, добираясь до него. Там все было в крови, Сережа… Соседи слышали детские крики, плач, но ведь днем было дело – дома-то одни старики были немощные, и телефона тогда еще в квартирах не было, так что никто не помог. Он взломал дверь и зарубил мальчика в ванной. Нанес ему топором огромное количество ран. А когда уходил из квартиры, взял какое-то барахло – носильные вещи, детские вещи, спортивный костюм… Это было его последнее убийство, потом его взяли, потому что удалось составить его фоторобот.
– Вы что – дело подняли из архива? – спросил Мещерский, закуривая.
– Дело многотомное. Подняли пока оперативный архив Петровки, альбомы из музея, там кое-что есть полезное – подробности, списки свидетелей, фотографии с мест происшествий.
– Где все это происходило? Там, в четвертом корпусе? – Мещерский с тревогой заглянул Кате в глаза. – Та квартира была на каком этаже?
– На пятом.
– Неужели… неужели та самая, пятнадцатая, где убили Бортникова?!
– Пятнадцатая трехкомнатная. А рядом с ней шестнадцатая. Теперь этой двухкомнатной квартиры нет, Тихих в ходе ремонта даже ее дверь заложил. Но именно там, в шестнадцатой квартире, «Мосгаз» и совершил то убийство. Эта квартира точно такая же, как и та, в которой я живу сейчас. – Катя помолчала. – Такой же узкий темный длинный коридор и дверь в ванную в конце его… Я фото взяла из архивного альбома так, на всякий пожарный. Вот, взгляни на него, – Катя достала из сумочки маленькую пожелтевшую фотографию.
– Ионесян Владимир Михайлович, уроженец Тбилиси, – прочитал Мещерский надпись, сделанную выцветшими фиолетовыми чернилами на обороте. – Черт… надо же… А смахивает на провинциального артиста… Но в глазах что-то точно есть… дьявольское. «Мосгаз», так вот ты какой, оказывается. Ходячий ужас Москвы. А я ведь тоже о тебе слыхал. Все мы о тебе что-то слышали когда-то… Сколько было мальчику лет, ты говоришь, шесть?
– Да, – ответила Катя.
– А мне тоже, наверное, столько было, когда это случилось.
– И Олегу Алмазову тоже, – сказала Катя. – Его квартира как раз над той самой шестнадцатой.
– Значит, у Ионесяна это убийство на Ленинградском проспекте было последним? Тогда составили его фоторобот? Значит, его видели там? А кто видел? В деле есть фамилии свидетелей?
– Там сотни человек были опрошены. Но фамилия того, с чьих слов был составлен первый его портрет, там не значится, по крайней мере в тех материалах, которые мы с Никитой успели просмотреть.
– А убитый мальчик? Как его звали?
– Витя Комаров. Знаешь, Сережа, это было самое первое, что я бросилась проверять после номера квартиры – фамилию. – Катя вздохнула. – И ничего не совпало.
– Но какая-то связь все равно есть. Связь между той давней трагедией и этими убийствами – две жертвы убиты топориком.
– Да, кухонным топориком, таким же, каким орудовал Ионесян, но… Зотову не зарубили, ее задушили ее же платком. И чем больше я думаю об этом, чем больше вспоминаю ту сцену в ЖЭКе… Кто-то был там, кто- то слышал, о чем говорила Зотова, и кто-то пошел за ней. Но ведь до этого момента Зотова жила себе и жила, и никто на ее жизнь не покушался. Значит… Значит, в ЖЭКе произошло нечто такое, после чего убийца уже не мог оставить ее в живых. Он услышал что-то для себя крайне важное, смертельно опасное… Может быть, он боялся разоблачения?
– Но ты ведь там тоже была, Катя!
– О чем Зотова говорила с Гринцер, я слышала только краем уха. Гринцер потом нам сказала: Зотова рассказывала ей о «Мосгазе», об убитом мальчике Вите Комарове, о том, что его мать после его гибели – кстати, и я это тоже слышала – якобы «умом тронулась». Еще она сказала – и я это тоже слышала, – что она знала эту женщину, они же были соседками. Ты понимаешь, Сережа, связь, пусть пока и зыбкая и не совсем очевидная, действительно есть, и она заключается не в одном только орудии убийства – этом топорике. Есть еще одно обстоятельство, которое меня тревожит…
– Ребенок? – спросил Мещерский. – Ты хочешь сказать, что во всех этих случаях был как-то, пусть даже
