– Какой утюг? – не поняла Зоя.
– Ну, этот мент, опер, кстати, как там его фамилия?
– Я не обратила внимания… Кажется, Колосов? Так ты едешь со мной?
– Нет, я с Денисом. – Ирина, пожалуй, наверное, впервые в жизни назвала Стулова по имени.
В его машине (это была не вожделенная «Хонда», а старый «Форд Мустанг», на котором Стулов-старший бросил ездить еще год назад, хотел продать, не нашел покупателя и держал в гараже – для сына-подростка и просто так, до более подходящих времен) она, прежде чем он включил зажигание, тесно прижалась к нему, доверчиво положила голову на плечо.
– Ну вот я и совсем одна, – сказала она, закрыв глаза. – Федьки нет, мать в больнице… А ты насчет того, что тебя чуть не застрелили, не беспокойся, не переживай. Ты им вовсе не нужен, Стулов.
– Кто же это все-таки Федьку убил? За что? – Он боялся пошевелиться, ему было приятно чувствовать щекой эти душистые светлые волосы, эту легкую хрупкую тяжесть, эту женскую мягкость, податливость. – Что у вас следователь выспрашивал?
– Ничего. – Ирина искоса глянула на него. – Спрашивал, слышали мы про леди-смерть? Ты вот, Стулов, слышал? Не слышал, это точно, никогда. А хочешь, я тебе погадаю? Дай руку. Какая она у тебя, как грабля… У всех потенциальных автогонщиков такие? Линий много, вот это самая главная – линия жизни, она у тебя длинная. Длиннее моей, смотри, насколько длиннее. – Она продемонстрировала ему свою ладонь.
Он хотел обнять ее, но она оттолкнула его.
– Нет, давай заводи мотор.
– Куда едем? – послушно спросил Стулов.
– Только не ко мне домой. – Ирина накручивала на палец прядь светлых волос.
– Тогда можно ко мне, – неуверенно предложил он. – Отец на сборах, мать в «Крокус-Сити молл» улимонила, а это на весь день, до вечера.
– По дороге заедем куда-нибудь, купим джин-тоник, хорошо? – сказала Ирина. – У тебя деньги есть?
– Найдутся. – Стулов кивнул, вспомнив, какой пьяной была она на том, памятном обоим дне рожденяи Машки Муравьевой. Пьяных девиц он вообще-то не терпел, чурался, но с этой вот Иркой Абакановой отчего-то все было по-другому. Она и пьяная была желанна. И в конце концов, надо было и в положение войти, понять: у нее брат погиб, сестра, мать чуть ли не при смерти. Надо же как-то чем-то ей сейчас лечиться, успокаивать нервы?
– Все-таки кто убил твоего брата, как ты думаешь? – спросил он на первом светофоре.
Она не ответила, смотрела вперед, на машины, на дорогу пустыми, светлыми широко открытыми глазами.
В то время, когда они подъезжали к дому Стулова (новый элитный дом на проспекте Двадцати шести Бакинских комиссаров), Зоя на своем «Пежо» ехала по Садовому кольцу. Как умная преданная сестра, она сразу же после разговора со «следователем», фамилию и лицо которого запомнила еще в тот, самый его первый визит в их дом, позвонила старшему брату Константину и пересказала всю беседу слово в слово.
Возле Курского вокзала ей попалась на глаза церковь – недавно отреставрированная и открытая, она сияла яркой сусальной позолотой своих куполов. Зоя остановила машину, зашла в церковь. Купила свечки. Стены в храме были голые, свежевыбеленные, икон было мало. Иконостас скрывали леса. Зоя поставила свечки, стояла тихо, глядя на мерцающие разноцветные лампады, на оранжевые огоньки, чувствуя, что жгучая тревога и беспокойство в душе словно бы тают, тают, плавятся, как этот вот желтый горячий душистый воск.
«Хорошо, – повторила она себе, – что там, в милиции теперь знают про ту семью в Волгограде».
Помедлив, вернулась к прилавку, купила еще свечек и поставила по новому кругу. Последний черный комочек страха растаял в сердце, как колкая льдинка. «Верно говорят, что это лучшая терапия, – подумала она с облегчением. – Энергетика здесь, в храме, и правда мощная, в этом точно попы не врут».
Глава 24
СТРЕЛЬБА ПО ЖИВОЙ МИШЕНИ
– Нехилое гнездышко, шер ами, – изрек Кравченко. Он довез Катю до самых ворот бывшей госдачи в Калмыкове. Часы показывали без четверти десять. День обещал быть ветреным – на бледном осеннем небе, освещенные неярким солнышком, паслись стада сизых, пухлых, как вата, облаков.
– Ты уезжай, я обратно автобусом. – Катя медлила покидать машину. Перед отъездом рано утром она созвонилась с Ниной, еще раз повторила «легенду внедрения», но здесь перед этим высоким забором, перед этими монолитными воротами «легенда» казалось такой жалкой, такой неправдоподобной. Катя чувствовала противный мандраж. Если бы она только знала, какие события ожидают ее в этом доме, мандраж, как шторм, сразу бы вырос до двенадцати баллов!
– Между прочим, если тебе это интересно, – продолжал вещать Драгоценный, уютно облокотившись на руль. – Генерал А. в этом гнездышке никогда не живал, шашлыков не едал, «Хванчкары» не пивал. Это постройка конца пятидесятых.
– Отсюда же не видно дома, – вздохнула Катя. – И все-то ты, Вадик, знаешь.
– Я точно знаю одно: здесь на пенсии сочинял свои мемуары и растил внука генерал С. Он же министр всякого там машиностроения, он же член совета обороны и всяких других тогда еще всесоюзных советов и союзов. Кстати, знаешь, какая байка ходила про этого министра Судакова? Как-то ночью Сталин – он, как известно, любил по ночам работать – звонит к Судакову на квартиру в сером доме на набережной. К телефону подходит домработница – деревенская, простая, без комплексов бабулька и спросонья: «Второй час ночи» – не просекает, что это за дед там, в трубку бухтит, да еще с кавказским акцентом. «Спал бы ты лучше, старый идол», – бросает она и вешает трубку.
– И что происходит дальше?
– Виссарионыч решает, что ошибся номером и тоже вешает трубку. Всего и делов-то, – Кравченко
