солнышко, и даже грустная в нас умиротворенность — все красно.
У нас бабье лето, во Франции, у Генриетты и Марселя, оно зовется летом святого Мартина. Названия и слова — разные, а чувства у нас — одинаковые. Наверное, их тоже сейчас тоска скребет когтями. Иван Михайлович посмотрел на часы:
— Узнали они уже, наверное, что жива Наташа. Радуются теперь, и никто им душу когтями не скребет…
— Ох нет, Иван, — возразила Валентина Ильинична. — Радуются они, конечно, да радость у них горькая, как полынь-трава. Теперь по живой Наташе Марсель еще острее затоскует. И по нашей разлуке они все равно печалятся.
Ну чего ты улыбаешься, Иван? Черствые вы, мужики! Не всегда нас до всей глубины чувствуете. Ты раздражался, когда Генриетта не понимала нашу жизнь. А откуда ей было понимать? Из воспоминаний брата? Так ведь не принято у них рассказывать о войне, зато небылиц про нас Генриетта каждый день столько наслышалась, что постепенно в них поверила. А потом тебя встретила и в этих небылицах засомневалась. Ты эти сомнения в нее заронил, вот она и приехала к нам — разбираться, что к чему.
— И разобралась?
— Конечно! Сначала сердцем почувствовала, потом умом разобралась, где про нас красная правда, а где черная ложь, темный вымысел. Но зато в своей жизни у нее появились неясности… Впрочем, тебе в них углубляться незачем. А человек Генриетта хороший, достойна уважения. И не только уважения…
Опять же Марсель. По-черному тосковал о Наташе, а любовь у него сохранилась солнечная, красная. К той молодой красавице. Святой она была для него. Могилу искал, чтобы душой к ней преклониться, а нашлась не могила — живая Наташа! Только она совсем не Наташа: другое у нее имя. И целая жизнь у нее прошла, не та она сегодня, что была в войну, и сейчас уже неизвестно, кого до сей поры любит Марсель: ее или мечту своей молодости?
Чем обернется эта его любовь? Какие отношения сложатся у Марселя с Наташей, то есть не с Наташей из войны, а с той реальной женщиной, которую Марсель знал как Наташу и у которой своя судьба, и все прошлое, выстраданное за эти годы, — свое, и будущее — тоже свое. Кого любит она сейчас и чем ответит на чувство Марселя? Это их таинство, и только им свои судьбы разрешать. Что принесет им будущая встреча: боль и разочарования или счастье взаимности? Через десятилетия, седыми шагнуть друг к другу из молодости, из войны, минуя целую эпоху — это не улицу перейти! Привычным движением Валентина Ильинична поправила золотого отлива косу, обвитую короной вокруг головы, и удивленно молвила:
— До чего ж наша жизнь на загадки горазда, богата самыми удивительными поворотами! Вспомни Шадрицу, Иван, кто у тебя там был комбатом?
— Борисенко.
Демин враз просветлел лицом, потеплел глазами. Пошел в кабинет и тут же вернулся, бережно держа в ладони фотографию. С тронутого желтизной снимка требовательно смотрел большеглазый старший лейтенанте «кубарями» в петлицах. На его высокий лоб упала непокорная прядь волос, рельефно обозначились твердые линии подбородка, волевые складки в углах выразительного рта.
Дрогнув голосом, Демин сказал:
— Командир моего батальона Петр Игнатович Борисенко. Он был и остался в моей памяти образцом командира и человека.
— Был… — повторила Валентина Ильинична. — Когда скончался — помнишь?
— Пятнадцать лет назад.
— Память у тебя хорошая. Адрес комбата не забыл?
— Город Хойники, на Гомельщине, улица Красноармейская, дом…
Демин поморщил лоб и уже менее уверенно заключил:
— Вроде бы двадцать два…
Валентина Ильинична качнула головой:
— Ну и память у тебя!
— Так мой же первейший боевой командир. Случайно его после войны отыскал, а он вскорости умер.
— Ты еще в загранкомандировке был, — напомнила Валентина Ильинична. — Вернулся и горевал, что на похороны не поспел. Как жену комбата звали?
— Шура. Когда оборону держали под Шадрицей, комбат про жену и сына вспоминал.
Валентина Ильинична развернула листок из школьной тетради:
— А теперь давай посмотрим запись, что Миша Кислов на вокзале нам дал. Наташа — она совсем не Наташа и живет с дочерью и внучкой по адресу… Ты обратил внимание на адрес? Хойники, Гомельской области… А дальше: Красноармейская, двадцать два. И фамилия — Борисенко. Не Наташа — Александра Михайловна. Но про сына ты по давности лет запамятовал — дочь у нее и внучка.
Демин помолчал, припоминая что-то свое, и решительно возразил:
— Сын был у комбата. Не дочь — сын! Я точно помню. Вызвал он меня в октябре, перед последним боем, чтобы мне, взводному и младшему лейтенанту, свой батальон передать. Через ротного, — сразу — на батальон назначал… А сам полк принимал. Командиров у нас повыбило, единицы уцелели, да и батальон стал по численности немногим больше стрелкового взвода, так что особой разницы в масштабах командования не было.
Выслушал я приказ нового командира полка и, как положено ответил: «Есть принять батальон и до последнего удерживать занимаемый участок обороны!» А Петр Игнатович спрашивает:
«Жена-дети есть?» — «Никак нет, — отвечаю. — По молодости обзавестись не успел». Заулыбался он по-хорошему и говорит: «А у меня жена Шура и маленький Валька — на мать похож. Если сын похож на мать, должен быть счастливым — примета в народе такая имеется. Должен быть… Когда я на фронт ушел, они в Жодине, под Минском, оставались. Бомбили тогда их сильно! Повезло им эвакуироваться или в оккупации остались? Писал в Бугуруслан, в бюро розыска — ответа пока нет».
Вскорости потом был для нашей дивизии последний бой. — Иван Михайлович вздохнул. — Эх, мать- сыра земля, скольких защитников в себя ты принимала! И легкой смерти на войне не досталось никому. Но тяжелее всего было погибать, отступая, когда враг сапогом победителя топтал твою могилу, еще не остывшее твое тело топтал, сирот наших, жен и матерей в неволю полонял…
Продолжая разговор, Иван Михайлович все заметнее волновался:
— На один, последний бой под Шадрицей довелось мне быть комбатом: ни полка нашего, ни дивизии после того боя не стало. Всего несколько нас бойцов и командиров по везению уцелело. Пробивались на соединение к своим — и плен. Потом побег, и развела нас судьба с Петром. Игнатовичем. Считал его погибшим, а встретились случайно, в аэропорту: спешил он, заканчивалась посадка на гомельский рейс. Успели обменяться адресами, и я, как положено, письмо своему комбату написал: за все, что после сорок первого было со мной, отчитался. Он мне ответил. И наладилась у нас переписка. Однажды я почуял между строчек, что плохо моему комбату, а в чем плохо, писать он не хочет. Собрался его проведать, да сразу было недосуг. Потом загранкомандировка, вернулся — и нет уже моего комбата.
Уехал тогда в лес, чтобы никто не видел и, как по отцу, по комбату своему покойному, отплакался. Вину свою, что опоздал, по сей день чувствую.
Валентина Ильинична напомнила:
— Ты, кажется, на «Гомсельмаш» собирался, дела у тебя…
— В среду собираюсь, — уточнил Демин. — И в Хойники заеду, от Гомеля это чуть больше ста километров. Значит, улица Красноармейская, двадцать два…
Видя, как все больше волнуется Иван Михайлович, я круто изменил тему разговора:
— Значит, два цвета у времени: красный и черный… Какой из них преобладает в твоей памяти о войне?
Немного подумав, Демин доверительно сказал:
— Войну мы больше чувствовали, на себе ощущали, чем знали ее досконально, как знают теперь. Сегодня, наоборот, войну больше знают, чем чувствуют, хотя угрозу новой и последней мировой войны человечество ощущает все острее.
Что касается цвета памяти… Война — это всенародная смертная беда. Разве может быть по- солнечному красна эта всенародная смертная беда?
