бамбуковых хлопушек. Пронырливые букмекеры сновали по трибунам, собирая деньги – игроки на тотализаторе делали последние ставки. Я чувствовал себя так, будто только что проснулся, причем не в своей кровати, а на площадке какого-то грандиозного театрализованного шоу под ослепительным светом направленных прямо в мое лицо софитов в окружении огромной толпы, которая напоминала в этот миг исполненного очей апокалиптического зверя. На какое-то мгновение я потерялся, оробел. Что хотят от меня эти люди? В экзальтированной атмосфере колизея, в настрое толпы – разнузданной, алчной и беспощадной – явственно ощущалось ожидание чуда, требование чуда и жажда крови. Казалось, публикой овладело какое-то коллективное безумие. И только фигура Спокойного выпадала из общего фона беснующейся массы, стояла как-то особняком: Спокойный медитировал перед боем, сидя на деревянной скамейке в стороне от трибун и судейского столика, как бы подчеркивая свою неслиянность и преходящим и суетным.
Я вошел в клетку первым, оставив все свои надежды, сомнения и предчувствия, планы и сиюминутные озарения за пределами панкратиона. Я вошел в клетку, как в другое измерение, где перестают действовать нормы человеческой морали и не имеют значения личные воспоминания, где все – изнанка жизни, и две тысячи лет, прошедшие со дня крестной смерти Христа – всего лишь символ на бумаге, а не долгий путь к сияющей вершине, где заповеди – ветхозаветный хлам, а душа – всего лишь заблудшая овечка в бездумном теле, основное назначение которого – убивать. Мне оставалось лишь принять это как данность и покориться своей участи. Страха не было, страх – плохой союзник. Надо мной довлело нечто граздо худшее – обреченность. Что я мог противопоставить Спокойному? Только умение держать удар. Нокаут был неизбежен. Но вряд ли подобный исход понравился бы организаторам состязаний и тем паче зрителям: их устраивала только смерть одного из нас, большой палец, известным жестом указующий вниз. С любой точки зрения это было достойное вложение их капитала.
Когда ставки были сделаны, Спокойный неторопливо снял шелковый халат, в который облачился после полуфинального поединка, и через противоположный вход прошествовал в панкратион. Он имел вид прогуливающегося человека, случайного прохожего, заглянувшего на огонек: взгляд рассеянный, выражение лица невозмутимое.
Прозвучал гонг. Я вздрогнул и вышел на середину арены. Принял боевую стойку. Спокойный как ни в чем не бывало продолжал свой моцион. Не думаю, что он заметил меня, во всяком случае, его демонстративно скучающая мина не выражала ничего, что свидетельствовало бы об идентификации моей персоны.
Наконец он соизволил обратить на меня внимание. Психологическая обработка, которой подверг меня Спокойный перед решающим поединком, выдавала в нем великого мастера. Он выиграл этот бой, не начиная его.
И тут откуда-то с верхних рядов колизея раздалась частая автоматная очередь. Под ногами Спокойного взвился золотой рой опилок. Он не спеша поднял голову и оглядел трибуну, откуда предположительно был открыт огонь. Затем стрельба началась отовсюду, со всех сторон: по периметру амфитеатра, заняв удобную позицию, расположились чеченские боевики и арабские наемники. Их предводитель, бряцая оружием, в сопровождении двух головорезов подошел к столику судейской коллегии и на ломаном английском объявил, что все, кто находится в колизее, взяты в заложники, а средства, вырученные от продажи билетов и игры на тотализаторе, будут изъяты и направлены на святое дело борьбы против неверных. Произнеся эту фразу, главарь банды приказал всем присутствующим пройти фильтрацию и сдать всю имеющуюся наличность, ценные вещи и драгоценности в «общую кассу». Подталкиваемая стволами, ошарашенная публика стала спускаться вниз – по секторам, в порядке живой очереди. Одного нувориша, пытавшегося защитить себя с помощью малогабаритного пистолета, пристрелили на месте. Он даже не успел снять оружие с предохранителя. После этого наглядного урока больше ни у кого не возникало желания возмутиться: покорные воле террористов, банкиры и предприниматели, авантюристы международного масштаба и дельцы теневого бизнеса безропотно давали себя обыскивать и, заметно облегченные, заходили в клетку, где был устроен «накопитель». Через эту унизительную процедуру прошли все без исключения, в том числе и женщины. Вместе с деньгами и ювелирными украшениями бандиты изымали кредитные карточки, часы, фотоаппараты, кинокамеры и мобильные телефоны, лишая таким образом пострадавших возможности связаться с внешним миром или запечатлеть лица террористов на фото и кинопленку. Прошел слух, что в отеле происходит то же самое: обслуживающий персонал и немногочисленные туристы, оставшиеся в номерах, также взяты в заложники. Стрельба, доносящаяся из монастыря, свидетельствовала о том, что бандиты расправляются с монахами. Ждать помощи было неоткуда.
Перед заходом солнца к пленникам, запертым в панкратионе, присоединились заложники, взятые в отеле, и несколько уцелевших монахов в рваной одежде, с синяками и в кровоподтеках. По-видимому, они пытались оказать сопротивление, но силы были слишком неравные. Среди нас не было только сая, настоятеля монастыря, которого, по словам очевидцев, террористы подвергли пыткам в пагоде.
На вопросы заложников, как долго их собираются продержать в клетке и какие выдвигаются требования, бандиты отвечали коротко: сколько надо, столько и продержат, а насчет всего остального их оповестят дополнительно. Вели они себя не слишком агрессивно, но при случае давали понять: замочить десяток-другой смутьянов им ничего не стоит.
Расталкивая тесно сгрудившихся людей, я пробился к Игнатию, которого в числе других привели из отеля.
– Пойдем. Нам нужно держаться вместе, поближе к выходу, – сказал я ему.
– Что происходит? – спросил Игнатий.
– Передел собственности. Им не понравилось, что их ставленник не пробился в финал.
Я не стал добавлять, что именно на их ставленника я возлагаю особые надежды – нас могли услышать.
Убедившись, что намерения террористов серьезны, заложники стали устраиваться в клетке на ночлег. Места было мало, поэтому люди сидели скученно, прямо на опилках. Самые удачливые прислонились спиной к ограждению. Тем же, кому притулиться и вытянуть ноги было негде, пришлось стоять посреди панкратиона. В туалет выводили по двое, невзирая на пол, возраст и степень состоятельности, и вынуждая справлять естественные надобности под неусыпным оком охранника. Спать можно было только посменно. Все это напоминало мне кондовую российскую тюрягу, в которой на каждого человека приходится по полнасеста. Благо над головой у нас было открытое небо.
Даша не отходила от меня ни на шаг. Одетая в бикини-топлес, она дрожала от холода. Мне пришлось снять с себя куртку с эмблемой РХБЗ, чтобы укрыть ее.
– Что с нами будет? – поднимая ко мне свое заплаканное личико (при лунном свете оно напоминало покрытое росой зеркало), испуганно лепетала она.
– Ничего плохого с нами не случится, – успокаивал я ее, хотя вовсе не был уверен в этом.
Ближе к полуночи подтвердились мои худшие опасения. Террористы выставили условие: до тех пор, пока им не сообщат о местонахождении казны (очевидно, они имели в виду деньги, предназначенные для выплаты премиальных и сборы от предыдущих поединков), они будут расстреливать через каждые два часа по пять человек. О воде и пище лучше забыть вообще. Отобрав из толпы пятерых монахов, они увели их в монастырь, откуда тотчас раздались выстрелы. Вскоре стрельба стихла. Мы получили двухчасовую передышку.
– Надо что-то делать, – сказал Игнатий. – Негоже ждать, когда нас всех перебьют здесь, как куропаток.
– Надо. А что?
Свой вопрос я адресовал скорее Спокойному, который также находился рядом. Поразительно, но практически все оставшиеся участники боев без правил сгруппировались вокруг нас – Железная Ладонь, Самурайский Меч, Гремучая Змея – все были здесь, словно ожидая приказа к выступлению.
– Наверху пулеметчик, – сказал он, как бы давая понять, что противопоставить бандитам нечего.
– Еще двое на выходе из клетки. Итого их трое, – сказал Игнатий.
– И все они вооружены до зубов, – плаксиво проговорила Даша. Она уже перестала мерзнуть, но никак не могла справиться со своим страхом.
– Меня изнасилуют? – вдруг спросила она.
– Всех изнасилуют, если ты не перестанешь скулить, – резко ответил я, чтобы хоть как-то привести ее в чувство. Даша удивленно посмотрела на меня, уткнулась лицом в согнутые колени и притихла. Разумеется, я тотчас пожалел о сказанном.
