добавить, против моего личного здравого суждения, — созвать собрание треста, чтобы обсудить дело Шоров до начала официального расследования. — Ангел строит такую мину, будто только что откусил лимон. — Это ваш шанс — ваш единственный шанс — изложить свое видение дела, прежде чем мы примем решение, какую степень поддержки сможет оказать вам больница. Думаю, нет необходимости лишний раз напоминать, что от этого зависит ваше будущее.
— Разве вы не поддерживаете позицию Шоров? — удивленно вопрошаю я.
— Они озвучили свою претензию широкой общественности, что, как вы наверняка понимаете, весьма осложняет дело, — недовольно поясняет Ангел. — Это очень некстати. Несомненно, быстрое и незаметное решение вопроса теперь не представляется возможным. — Он хочет сказать, что больничный трест не может просто взять и заплатить, чтобы свести к минимуму шумиху в прессе, признав ответственность и, таким образом, бросив меня в волчью яму.
Меня не одурачат Ангеловы обещания беспристрастного расследования. Дай ему волю — и мне придется барахтаться в открытом океане, отдавшись на милость газетам, полыхающим красными заголовками: их хлебом не корми — подкинь трагическую историю об умершем младенце, и они раздуют ее до небес.
— Вы же не испытываете ко мне добрых чувств, не так ли? — интересуюсь я для поддержания беседы.
Ангел каменеет.
— Мои личные предпочтения в данном случае ни при чем.
— О, бросьте, Ричард, — подкалываю я. — Свои «личные предпочтения» вы обозначили весьма четко и ясно. С тех самых пор как здесь командуете, вы ждали подобной возможности.
— Если вы намекаете на то, что мне не по душе ваш интуитивный подход к работе, — тогда да, я в самом деле опасался результата, который мы теперь имеем, — огрызается Ангел. — Вы эмоциональны, доверяетесь инстинктам при постановке диагноза, вы умышленно вовлечены…
— «Умышленно вовлечена»?
— Доктор Стюарт, это не благотворительность. Это бизнес. Наши клиенты ждут самого лучшего…
— Наши пациенты ждут, чтобы к ним относились как к людям, а не как к инкубаторным цыплятам на эдаком медицинском конвейере! — восклицаю я. — В трех четвертях случаев точная история болезни позволит поставить правильный диагноз еще до того, как вы возьмете в руки стетоскоп! Чтобы это сделать, вы должны знать, кто ваши пациенты и что их привело к вам. Конечно, приходится быть вовлеченной…
Ангел встает.
— Это бессмысленно. Вижу, у нас с вами фундаментальные расхождения в отношении подхода к работе с клиентами. Независимо от результата расследования, доктор Стюарт, я посоветовал бы вам задуматься, совместимо ли ваше мировоззрение с политикой данной больницы. — Ангел задерживается в дверях. — Собрание коллегии назначено на двадцать третье. Не могу подобрать слов, чтобы выразить, как важно вам на нем присутствовать.
Ему вслед в закрывающуюся со стуком дверь летит пресс-папье. Ублюдок. Вот ублюдок! И какого черта Люси с ним связалась?
Разумеется, ответ на этот вопрос мне известен. Ричард Ангел — полнейшая противоположность Лоренса Николсона: предсказуемый, организованный, морально устойчивый — согласно своим принципам; никогда не нарушит данного слова или правил; честен до такой степени, что приводит в замешательство. Он искренне верит: его способ управления больницей лучше всего подходит для защиты интересов клиентов. Будь Ангел патологоанатомом, его преданность и дотошность меня бы только восхищали. Беда лишь в одном: при его плачевном врачебном такте у наших пациентов еще есть пульс.
К моменту возвращения домой ярость уступает место отчаянию. Если больница откажет мне в поддержке, мои шансы выиграть иск весьма призрачны. А если я проиграю…
Теоретически все врачи застрахованы государственной службой здравоохранения и получают компенсацию при несчастных случаях в профессиональной деятельности; однако на практике сумма компенсации не покрывает и стоимости бумаги, на которой изложены условия страхования. Как и у большинства медиков, чья работа связана с повышенным риском, у меня есть дополнительная страховка, за которую я плачу сама. Во всяком случае, прежде была. В последние месяцы я совсем запустила свои бумаги и счета.
Роюсь в сумке в поисках ключей. Я могу лишиться лицензии на медицинскую практику, работы — всего.
Всего лишь три месяца назад это привело бы меня в сущий ужас. А теперь мне все равно. По сравнению с уже потерянным моя карьера почти ничего не значит.
Из тени выступает человеческий силуэт. На лицо падает тень — и я пронзительно визжу.
Джексон.
— Не хотел тебя напугать, — говорит он.
— А чего ты ждал — вот так прятаться в тени, а потом выпрыгнуть передо мной! Какого черта ты тут делаешь?
— Жду, когда ты вернешься домой.
— Давай заходи побыстрее, пока кто-нибудь не вызвал полицию.
Меня бьет дрожь от пережитого потрясения. Бросив сумку в коридоре, собираюсь пойти на кухню и сделать кофе, но передумываю и сворачиваю к мини-бару в гостиной. Мне нужно выпить.
Щедро наливаю нам обоим по двойному виски и подаю ему стакан, не удосужившись спросить, хочет ли он выпить.
— Ты перепугал меня до полусмерти. Почему было не предупредить о приезде?
— Ты бы спустила на меня всех собак.
Не то чтобы он был не прав. Осушаю стакан и наливаю себе еще.
— Слушай, Купер, уже поздно, и я в самом деле вымоталась. У меня был жуткий день на работе. Не знаю, что тебе от меня нужно, но сегодня я не способна ничего обсуждать. Если тебе негде переночевать, у меня есть свободная комната…
— Я приехал, чтобы отдать тебе вот это.
Он неловко перебрасывает мне связку бумаг. Опускаю стакан, но не спешу их взять.
— Забирай, — почти гневно произносит Купер.
Пристально смотрю на него — на этого яростного, ожесточенного, красивого мужчину, который так похож на моего умершего мужа внешне и так внутренне похож на Уильяма в его совершенной, заносчивой уверенности, — и все же разительно отличается от обоих. Я почти не знаю его, и уж точно он мне не нравится. И все же меня влечет к нему какая-то необъяснимая сила. Некая задумчивая глубина засасывает меня своей темной, опасной, почти гипнотической харизмой. Между ног неожиданно возникает биение. Трясущейся рукой — то ли от страха, то ли от проснувшегося желания — подбираю связку конвертов. Штук тридцать; судя по маркам, им больше десяти лет. Знакомым витиеватым почерком Джексона на всех значится имя Купера.
— Не понимаю. Зачем ты отдаешь их мне?
Купер пропускает мой вопрос мимо ушей.
— Держи у себя. Я не стану их забирать.
— Так зачем ты здесь, Купер, на самом деле? — устало спрашиваю я. — Ты мог бы отправить письма по почте. Вовсе не обязательно было привозить их лично. Тебе что-то нужно? Большую часть вещей Джексона я отдала в его же благотворительную организацию, но кое-что сохранила — на случай если ты пожелаешь взять.
Купер не отвечает.
Я дотрагиваюсь до его руки.
— Купер?
— Если бы я отослал их почтой, — его кобальтовые глаза вдруг ярко вспыхивают, — я не смог бы сделать этого.
Его поцелуй жарок, страстен, он давит и обжигает. Я больно ударяюсь грудью о его грудь, и у меня между ног мгновенно становится мокро и скользко.
— Я ненавидел тебя с тех самых пор, как впервые увидел, — шепчет Купер, уткнувшись в мои
