которые стояли и под ногами в юрте, и были зарыты в песчаную утробу соседнего бархана, поросшего саксауловым лесом. А коврам, каракулевым шубам, дорогим хивинским халатам, закопанным во многих уголках пустыни, он и счета не знал. А сколько разного добра – золотых монет, ковров, серебряных украшений – предусмотрительно увозили за кордон джунаидовские сыновья Эшши-бай и Эймир-бай! Что проку? Ячмень да пшеница – золото, оказывается; золото и серебро – камень, оказывается.
Джунаид-хан тоскливо оглядел свою просторную безлюдную юрту, разбитую на новом месте. После побега Нуры, лучшего телохранителя, хан распорядился сменить лагерь, выставлять джигитов снаружи и разрешал им заходить к себе только в исключительных случаях. Много слышат – много знают… Небось Нуры, чтобы выслужиться перед Советами, унес на своем хвосте суму его, джунаидовских, секретов. Где Хырслан? Где сотники-юзбаши? Все, как вараны, расползлись по своим норам и ждут, когда жены накормят их мучными болтушками. Кто знает, как скоро нагрянут сюда красноармейские эскадроны и придется ли тогда поесть горячего? Джунаид приказал Непесу допросить Сапара-Заику, как он проболтался Нуры о смерти Таили Сердара… Но Непес не тронет Заику: быстро тают ряды хана, чтобы убивать верных людей.
Скучный взгляд Джунаида заскользил по юрте. У дымного очага возилась молодая жена, готовя хану чай. Других жен он загодя отправил по разным колодцам, к верным людям. Аллах ведает, как еще самому приведется выбираться из Пишке. Вон в прошлый раз двое суток гнался за ним по пятам кавалерийский полк. Еле ушли. Здесь, в сердце черных песков, короткий отдых хана скрасила самая младшая жена, самая желанная, видно, его лебединая песня. Женщине скрыться не мудрено. Большевики документов у баб не спрашивают. Баба есть баба… На колодце Акгуйы никто не знает, что в отдельной юрте под видом племянницы старейшины рода вот уже с полгода живет вторая жена Джунаид-хана. Вдоль стены юрты, где обычно высились горы угощений, лежала тощая скатерть не с пышным пшеничным из тамдыра хлебом, а с полусырыми чабанскими лепешками, испеченными в золе. Они у хана в печенках сидят. От них ноет желудок, вскипает у горла изжога.
Перед ханскими юртами не свежевались, как прежде, тучные бараны, не булькали казаны с мясом, не томился плов из рассыпчатого хивинского риса.
Не славился Джунаид-хан гурманством, просто привык к многолюдью, к целому сонму услужливых, подобострастных, ловящих его взгляд, готовых из-за него хоть в огонь и воду… Конечно, он мог приказать зарезать хоть сотню овец, соорудить тамдыры, испечь хлеба… Что ему стоило? Еще не оскудела казна льва Каракумов. И овец, и верблюдов, и лошадей, и угодливых блюдолизов, сбегавшихся при одном его знаке, была тьма-тьмущая. Да недосуг пиршествовать, все в переездах и бегах… Не выдержал Хырслан, удрал со своей голубкой Джемал за границу. Трус! Предатель! Сдал свою сотню Советам, а сам скрылся…
Урочище Пишке – тьфу-тьфу, как бы не накликать беду, – оказалось местом тихим, хотя это спокойствие обходилось Джунаид-хану дорогой ценой. Со всех сторон на дальних подступах к кочевью Эшши-бай выставил бдительные дозоры и летучие разъезды из отчаянных джигитов, принимавших на себя удары красных, уводивших их подальше от басмаческого стана. Даже самых доверенных людей: и бледнолицего англичанина Кейли, и носатого Гуламхайдара, и богомольных ишанов, приезжавших из Ташаузского оазиса для связи с ним, Джунаид-хан принимал подальше от Пишке, на разных колодцах и кочевьях.
Но недостойно льву пустыни поджимать хвост при виде врага. Еще ранней весной у святого камня Кара-ишан известный в Каракумах гадальщик предсказал ему, что нынешний год Зайца будет очень удачным. Судя по всему, таким год не выдался.
Заморские друзья посулили прислать оружие и боеприпасы, они уверяли, что стоит ему выступить своими отрядами против красных, взбудоражить всех кочевников, повести их за собой, одержать хоть маломальскую победу, как из-за кордона рекой потечет оружие и придут войска… На Аллаха надейся, но ишачка привязывай потуже, иначе уйдет. Уже надвинулась зима, а от англичан нет помощи, кроме двух караванов с оружием.
Давно прошел срок, назначенный ханом для всеобщего вооруженного выступления под зеленым знаменем пророка, минули три изнурительных летних месяца. В жару большевики в Каракумы не совались. Да и его джигитам, привычным к палящему зною, воевать все-таки несподручно. А теперь жди красных со дня на день.
Хан не терял времени впустую. Из Пишке по ночам во все концы пустыни уходили гонцы, нарочные… Метались как угорелые от колодца к колодцу Эшши-бай, Эймир-бай, юзбаши и ханские телохранители. Они налаживали связи с влиятельными родовыми вождями, кочевыми феодалами, сколачивали отряды из сынков баев, мулл. В оазисы ханские посланцы не заявлялись: дайхане держали сторону большевиков. Невообразимое творилось нынче на земле Туркестанской. В Самарканде сформирована узбекская дивизия, в Мерве – туркменский кавалерийский полк. Но как ни тужились английские эмиссары, поднять там мятеж не удалось. Затея лопнула как мыльный пузырь: красноармейцы арестовали смутьянов. И все же Джунаид- хану худо-бедно удалось поставить под ружье две тысячи отборных всадников, отчаянных головорезов.
Джунаид-хан ходил по юрте, чуть сутулясь. Он по-прежнему отличался высоким ростом, статью и подвижностью тридцатилетнего джигита. Он вышел из юрты. Ночь нависла над пустыней гигантским перевернутым казаном. На небе мерцали какие-то блики, создавалось впечатление, будто на верхушках соседних барханов гонялись друг за другом хвостатые звезды. Он не успел толком разглядеть необычное зрелище, как всем существом почувствовал на своей спине чей-то острый взгляд, словно кто-то хотел пронзить его. Джунаид никогда не праздновал труса, но сейчас у него по коже забегали мурашки. В тот же миг он догадался: так мог смотреть только его палач Непес Джелат – и подосадовал на себя за минутную слабость, разозлился на верного слугу, бродившего в столь поздний час. Тот бесшумной походкой барса подошел к хозяину и застыл изваянием.
Джунаид-хан молчал. Даже в непроглядной темени он не изменял своей привычке. До боли в глазницах пытался разглядеть выражение лица Непеса и, как всегда, хотел угадать, что прячется за его исполнительностью: верность или предательство. Хан знал, что Непес и сейчас щурится на него тревожными, бегающими глазками. Палач был близорук. И не только поэтому хан не поставил его в строй своих всадников: Непес Джелат отличался собачьей преданностью, был сообразителен и умел молчать. Нет, Джунаид не ошибся, назначив его еще и главой своей контрразведки.
В ближней юрте, где жил Курре, не спали. Там горел огонь. Раздавался приглушенный говор.
Джунаид-хан, неясно различая в темноте Непеса, представлял, как тот застыл в неподвижной грациозной стойке охотничьей собаки, как задвигался на его жилистой шее хищный кадык, как заводил он носом, принюхиваясь и всхлипывая, будто задыхался от притока свежего воздуха. Так жадно дышат курильщики опиума, боясь упустить понапрасну струйку дурманного дыма.
– Ты что здесь торчишь? – В голосе Джунаид-хана сквозило легкое раздражение. Говорил внятно, но тихо: вокруг ханской юрты ходила охрана. Нукеры, увидев своего предводителя, скромно отошли подальше, к ближнему бархану.
– Этот не спит, кейфует, – Непес вытянул руку в сторону юрты Курре. – Не нравится он мне в последнее время. Уж не по сынку ли тоскует? А может, у него уши… чешутся. – Непес засмеялся своим воркующим, заигрывающим смехом, намекая Джунаид-хану, не пора ли отправить Курре к праотцам: ведь его сын предатель… У ханского палача была страсть: коллекционировать уши своих жертв.
– Выбрось эти мысли из головы. Пока приманка цела, дичь никуда не денется… Разве Эшши-бай тебе ничего не говорил?
– Говорил, мой господин…
– Следи за ним, – Джунаид кивнул головой на юрту Курре. – Глаз не спускай, но рукам воли не давай… Сынком его Эшши занялся…
Утром Джунаид-хан как ни в чем не бывало принимал в юрте на подступах к Пишке англичанина Кейли и караванщика Гуламхайдара, который слишком долго задержался в лагере и начинал раздражать Джунаида. Презренный Кейли, принимая из рук джунаидовских бараний глаз, думал, что рыжий хан не заметит брезгливой мины, скорченной англичанином. Все видит и понимает хан, он по вещам и оружию определяет возраст и привычки джигитов! Когда чистоплотный Восток изобретал бани, на Западе еще ходили в медвежьих шкурах. Порох, шелк, вино и сталь знали на Востоке задолго до того, как Запад зачал свою цивилизацию. А Кейли, нечестивый пес, сидя за одной скатертью с ханом восточным, смеет
