объятьях вечной ночи».
Енох кивнул и погладил плечо Сары. Затем все трое продолжили путь. К тому времени, когда решили остановиться на ночлег, ноги у всех ныли от ходьбы по неровному полу. Сара стянула ботинки, растёрла пальцы ног и вздохнула. Путники расстелили на камнях походные одеяла и перекусили хлебом, сыром и курагой, сев в кружок около горящего фонаря. Компанию им составляли только собственные тени да камни. И все же в крошечном язычке пламени фонаря и совместной трапезе было что-то уютное, и Сара хоть ненадолго отдохнула душой после немилосердно трудного дня.
— Когда я был молод, — негромко проговорил Чант, — вскоре после того, как я окончил Лэнг-колледж, вспыхнула война между Вествингом и Муммут Кетровианом — та самая, которая теперь зовётся Трехлетней Войной. В то время я служил военным врачом в Вествинге. Большая часть сражений происходила на самых нижних этажах Муммута. Там подземелья под подземельями, запутаннейшие лабиринты и туннели вроде этого. «Взор устремив к небесам, как бы ни были ясны они иль туманны, помни о битвах, что в воздухе и под землёю кипят непрестанно». Госпиталь должен был расположиться неподалёку от линии фронта, и по нескольку дней мы проводили в кромешной тьме. Как-то раз на нас наткнулись враги. Они и сами не поняли, что это госпиталь, но подвергли нас жестокому обстрелу. До сих пор помню, как кричали тогда раненые. Через некоторое время медикам все же удалось объясниться с муммутскими офицерами, но те не могли остановить кровопролития. Солдаты обезумели от темноты и запаха крови. «Слышу и ныне предсмертные стоны, мольбы о пощаде».
— Поэтому ты и оставил медицину? — спросила Сара.
— Отчасти. Но во время того обстрела в госпитале находился сам тогдашний Хозяин Эвенмера — он был ранен в предыдущем бою. Мне удалось спрятать его от муммутцев, а задача была не из лёгких. С тех пор мы подружились, и когда умер Фонарщик, он предложил мне эту должность.
— Ты долгожитель, это я знаю, — сказала Сара, — но все-таки ты не так стар, как Енох. Трехлетняя Война была сто лет назад. Чант кивнул.
— В марте мне исполнится сто шестьдесят лет. Из всех слуг в Эвенмере только Часовщику даровано бессмертие, но дворецкие и Фонарщики, как правило, живут по нескольку сотен лет.
— А ты никогда не был женат?
— Во времена моей молодости была одна дама из Гаханджина, которая была мне очень дорога, но ей запретили выйти за меня, поскольку её отец полагал, что я недостоин его дочери. Я не сдавался. Я был студентом-медиком, я был дерзок, самовлюблен, я клялся ей, что она мне дороже жизни, мне хотелось ради любви оторвать её от её семейства. Но она не была сильной женщиной, да и отец её ни на какие уговоры не поддавался, а я все стоял на своём. Он дал слово, что проклянёт и не пустит её на порог своего дома, если мы поженимся. А я клялся и божился, что умру без неё. Кончилось все тем, что она повесилась на стропилах храма в Тотмэнском аббатстве.
Чант понурил голову, на его лицо легли глубокие тени.
— Я окончил колледж и получил диплом. Во время войны я лучше понял, как драгоценна, как священна жизнь, как может она оборваться в любое мгновение. Я видел несчастья за несчастьями и часто думал о том, чтобы самому уйти из жизни.
— Но не сделал этого, — негромко произнесла Сара.
— Нет. Бывают, миледи, такие времена, когда нужно либо обрести прощение Господа, либо уйти, исчезнуть во плоти или в духе.
На время я покинул Эвенмер и не жил здесь до тех пор, пока Хозяин не призвал меня и не попросил служить ему. Думаю, он догадывался о том, что со мной произошло, а я никак не мог понять, почему столь недостойному человеку было позволено служить Фонарщиком в Эвенмере. Но вскоре я обрёл благодать Господню. Я стоял, преклонив колени, и молился под тем самым злосчастным стропилом в Тотмэнском аббатстве. В ту ночь я дал обет служить Богу, Высокому Дому и ближним своим. С того дня я так и живу.
— И тебе не бывало одиноко? — спросила Сара.
— Мы все одиноки, леди Андерсон. Я холостяк, но у меня много друзей в Доме, многие из них гораздо более одиноки, чем я, и я навещаю их во время обходов. И милость Божья не оставляет меня. Большего я не вправе просить.
— У тебя очень важная работа, — кивнула Сара.
— Да, но я не считаю её наказанием. «О, яркая звезда! Когда бы стал я так же верен, как и ты!» Я бы жил дальше, занимаясь чем угодно, ибо важно все на свете. Порой мне кажется, что любое моё деяние, великое или малое, ведёт меня, образно говоря, в Тотмэнское аббатство. Скорее всего так оно и будет.
Они молча завершили трапезу. Сара предложила:
— Давайте дежурить по очереди. Я могу подежурить первой.
— Мы с Чантом постоим в дозоре, — возразил Енох.
— Нет. Нас только трое, и будет нечестно, если вы станете меня баловать. Не спорьте со мной.
— Хорошо, — кивнул Чант. — Когда у вас такой взгляд, сразу ясно, что спорить бесполезно. Но боюсь, придётся погасить фонарь, а не то у нас масла не хватит на весь путь.
Сара обвела взглядом подземелье.
— Будет темно хоть глаз выколи, но нам не стоит бояться. Никто не нападёт на нас в этом безлюдном туннеле. Сна у меня — ни в одном глазу, поэтому я подежурю первой.
Она вскинула винтовку на плечо и решительно выпятила подбородок.
— Вы нас разбудите, если вам что-нибудь послышится?
— Да вы сами проснётесь. Стоит мне услышать какой-то звук помимо вашего дыхания, и я пальну из винтовки, — сказала Сара и погладила приклад. — Будет погромче будильника.
Фонарь погас. Сгустился мрак, сжал путников, словно огромная рука в чёрной перчатке. Сара сидела и отчаянно вглядывалась в темноту, напоминая себе о том, что светлее не будет. Она поднесла к глазам руку, вспомнив, что так проверяют, привыкли ли глаза к темноте, и конечно же, руки не разглядела. Ей стало не по себе. «Я словно цепной пёс ночью во дворе, — думала она, — у которого единственное оружие — нос и уши». Она с силой втянула воздух тонкими ноздрями. «Пахнет камнями. Придётся обойтись ушами. Попробую-ка я их навострить…» В тишине дыхание спутников звучало, как шум завода с паровыми двигателями. Даже собственное дыхание стало казаться Саре оглушительно громким. Она принялась представлять себе, как наполняются воздухом её лёгкие, как они затем выбрасывают отработанный воздух, и процесс этот показался ей странным и негармоничным. Вскоре на неё навалилась дремота: бодрствовать в темноте очень трудно. Все казалось таким нереальным… Сара расправила плечи и попробовала читать про себя стихи, но мысли её разбегались, и она думала о Картере, о Внутренних Покоях, о Комнате с Азалиями, которую она мечтала обустроить по-новому, об отце и о Лизбет. Она вспомнила о том, как видела Лизбет в последний раз, вспомнила и тот день, когда Лизбет играла со щенком на веранде, а они с Картером беседовали. Сара думала о том, не мог ли Картер уже разыскать Лизбет… ведь если бы он разыскал её, он бы написал об этом в своей записке… Словом, ею владели именно те страхи и те надежды, с которыми любящие думают о тех, кого любят, тогда, когда подспорьем для раздумий служит одно лишь воображение.
Мысли Сары словно уводили её вдаль и вниз по глубокому туннелю, и вот вдруг она очнулась, рывком выпрямилась, ущипнула себя за лодыжку и снова погрузилась в раздумья. Она гадала, как же ей узнать время окончания её дозора. Наверное, это должно произойти тогда, когда она поймёт, что больше не спать не в силах. И снова она почувствовала, как слипаются веки.
Внезапно сон как рукой сняло, хотя Сара не поняла, что же прогнало дремоту. Сердце её взволнованно билось, она напряжённо прислушалась.
Из глубины туннеля доносился шорох. Он слышался все ближе и ближе. Сара выставила перед собой винтовку, крепко прижала приклад к груди. Да, она очень храбро заверила своих спутников в том, что выстрелит, не задумываясь, как только услышит какой-нибудь посторонний звук, но задача оказалась не столь простой. Прежде всего Сара никак не могла определить, с какого расстояния доносится шорох, поскольку он разносился по туннелю многократным эхом. Издававшее шорох существо — кто бы это ни был, человек или зверь — могло находиться как в пятидесяти футах от стоянки, так и в десяти. А если это существо видело в темноте, как, к примеру, летучая мышь, оно могло и напасть на Сару и её товарищей, если бы Сара, выстрелив, промахнулась. Сара не решалась стрелять и даже шевелиться из опаски, что
