диване, оглядываясь по сторонам. Никого не было.
Вдруг все прояснилось. Я будто посмотрела на мир ясным взглядом. Комната наполнилась кислородом, чистейшим кислородом. Я дышала с жадностью, до головокружения. В мое поле зрения попал телефон. Я знала, что нужно делать! Медленно встав с дивана, я подошла к аппарату. Пальцы сами открыли записную книжку на нужной странице, где папиной рукой был выведен номер домашнего телефона Голубевой.
– Здравствуйте! Я хочу поговорить с Мариной! – произнесла я.
Тюрьма моей души
Щелкая каналами, я снова и снова вспоминала сцену поцелуя с дочерью Макса. Это было завораживающе, как в зарубежном кино. Женский поцелуй на экране смотрится красиво. Как правило, сопровождается приятной музыкой. Мне давно хотелось воплотить кинокартинку в жизнь. Я была благодарна обаятельной Анжелике за предоставленную возможность почувствовать себя героиней фильма. Конечно, на дубль подобной сцены я не согласилась бы, но для разнообразия и новых впечатлений сей жизненный опыт был даже приятен. «Интересно, вспоминает ли она об этом? Конечно да!» – говорила я себе с улыбкой. Замок входной двери недовольно заворчал: нарушили его покой. Через мгновение в гостиную влетел злобным вихрем Иван Павлович.
Он хрипел и рычал, вытаращив глаза:
– Что ты сделала? Я тебя спрашиваю?
Он напоминал жабу. Мерзкую болотную жабу с вылупленными глазами.
– Как ты посмела? Что ты ей сказала? Отвечай?! – продолжал визжать Иван Павлович.
Я растерянно пожала плечами и выключила телевизор. Папа метался, открывая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Руки его тряслись, а седая голова качалась из стороны в сторону.
– Она уходит от меня, – прошептал он плаксиво.
Неужели ангелоподобная Мариша наигралась престарелым Иваном Павловичем и выставила его из своей жизни? Он тоже стал лишним человеком и не может смириться с закрытой перед носом дверью?
– Я старый для нее, – отчаялся папа. Скупая мужская слеза покатилась по его рыхлой щеке. Он страдал – я чувствовала его боль. Вдовый жених уселся на диван и уставился в пустоту.
Я осторожно придвинулась к нему и неуверенно положила руку на его вздрагивающее плечо, аккуратно подбирая слова:
– Ты не старый, папа. Ведь если молодая девчонка так в тебя втрескалась – это показатель! За Маринкой Голубевой три одноклассника ухаживали, а она выбрала тебя. И парень, в которого я влюблена, Эдик. Ты помнишь Эдика? Он на днях приползал к нашей двери. Хотя, ты знаешь, папа, я не понимаю, что вы в ней находите.
– Она… как ангел. Умиротворяющая, легкая, изящная… Ее хочется защищать.
Глаза отца стали маслянистыми, он скуксился по-детски, казалось, что папа захнычет, потирая кулачками глаза.
– От кого защищать? – вопрошала я.
– От всех.
– А я?
– А ты у меня сильная. И умная.
– Но я тоже хочу, чтобы меня защищали.
– А разве ты беззащитна?
– А разве… нет?
Папа молчал.
Я проглотила огрызки обиды и, сдерживая слезы, через силу улыбнулась:
– Может, поговорим, папа, о чем-нибудь? Давай сменим тему, и ты успокоишься.
Он безразлично пожал плечами и задумался, видимо, в поисках нейтральной темы.
– Как твои дела? – Его дежурный вопрос звучал удручающе.
Я сделала вид, что не заметила прохладного тона, и весело сказала:
– Знаешь, папа, я начала писать стихи… Глупо, правда?
– Ну… припозднилась ты, дочь. Обычно стишки любовные в школе пишут.
– А мои стихи не о любви…
– А о чем?
– Об одиночестве… Отец заерзал. Говорить на серьезные темы у него явно не было желания.
– Какой скрипучий диван! – ворчал он, как древний старичок. – Надо его выбросить. И купить новый. Светлый и большой. И стенку надо вышвырнуть. Ей уже почти тридцать.
– Моя ровесница. Надо же, у тебя тоже аллергия на цифру тридцать? – отшутилась я.
Папа ничего не ответил. Он смотрел по сторонам брезгливо. Иван Павлович будто оглядывался назад, на свою не очень счастливую жизнь. Он думал о маме – я была уверена. Ведь все в этой комнате напоминало о ней. Жизненный цикл под названием «Майя» завершен, и вполне логично избавляться от старых вещей, чтобы стереть из памяти образ женщины, причинившей столько боли. Губы вдового мужчины зашевелились – он вел внутренний диалог со своими воспоминаниями. Я решила напомнить о себе:
– Хочешь, прочту?
– Что прочтешь? – испугался папа.
– Стихи, которые я написала!
– Если для тебя это важно…
Отец повернулся ко мне и уставился в ожидании стихотворного концерта. Я вспомнила эпизод из детства. Нам в школе задали выучить стих про войну. На следующий день на уроке чтения, прочитав его перед классом, я получила пять с плюсом. Я была горда собой! Шла домой, весело подпрыгивая, а в голове моей звучал голос учительницы: «Молодец, Алена! Ты прекрасно прочла стихотворение! Лучшего исполнения я не слышала в жизни». Наверное, так радовались бойцы, которых награждали медалями. Вернувшись из школы, я взахлеб рассказывала папе о своем триумфе. Он сидел, сгорбленный над своей сверхурочной работой, и безразлично кивал в ответ на мою болтовню. Я потребовала прослушать мое гениальное прочтение. Папа повернулся и уставился на меня, думая о чем-то своем. Когда я закончила патриотический стих, он поаплодировал и дал мне денег со словами: «– Такие прекрасные стихи должны быть подслащены чем-нибудь вкусненьким. Дуй в магазин, купи себе мороженое или пирожное. А потом погуляй. Мне надо работать!»
Свое творение я назвала «Следующему». Стихи родились после последнего визита Эдика. Оригинал хранился в моем тайнике – мишке, терявшем время от времени голову. Возможно, когда-то кто-нибудь распотрошит моего плюшевого друга и узнает о том, как я страдала… Я встала перед папой. Поклонилась и громко объявила название и автора произведения. Он даже улыбнулся – я обрадовалась. Прокашлявшись, немного волнуясь, я начала читать:
Лицо папы сделалось серьезным, над переносицей появилась глубокая складка. Я наивно полагала, что мое стихосложение – причина столь серьезного погружения в раздумья, но я ошиблась…
– Алена, ты должна съехать, – сказал он уверенно и спокойно.
