Марочник, впрочем, тут же забыл о нем.
Потому что дверь на чердак, как бы сама собой, распахнулась, и среди паутины, свисающей с древних балок, среди войлочных пыльных нашлепок, ковром застилающих пол, среди досок и старой, вероятно, сломанной мебели, освещенный двумя косыми лучами, прорвавшимися сквозь щели на крыше, будто внутренний механизм будильника, с которого сняли корпус, громоздилось нелепое сооружение из дерева и металла, и внутри его раздавалось негромкое редкое тиканье.
Словно это действительно был будильник.
Вдруг одна из выпирающих шестеренок повернулась на какую-то долю градуса — что-то сдвинулось у механизма внутри, металлическими голосами завизжали несмазанные детали — и сейчас же все тросы, натянутые через систему блоков от пола до потолка, резко дернулись, как будто агонизирующие сухожилия, провернулся скрипучий ворот с намотанной на него колодезной цепью, весь чердак, казалось, на секунду перекосился, и, как серый колдовской снегопад, закружились, бесшумно танцуя, неровные хлопья пыли.
Марочник вдруг с ужасом сообразил, что, по-видимому, началось вторжение.
Вероятно, как раз в эту секунду тронулась к городским окраинам легкая кавалерия сороконожек, вероятно, могучие неповоротливые хрущи загудели, как вертолеты, распарывая летний воздух, вероятно, торпедами рванулись через акваторию Порта скользкие плавунцы, и, наверное, сотрясая топотом землю, двинулись сейчас в решительное наступление грозные бронированные отряды жуков-носорогов.
Вероятно, ничто не могло остановить их упорного натиска.
Гнусавили командирские горны.
А под полом, который, казалось, был сделан из органического стекла, беспорядочно заметались по коридорам какие-то неясные тени.
Тоже, видимо, в панике, почувствовав приближение насекомых.
Времени совсем не было.
Ощущая, как проносятся сквозь него стремительные секунды, Марочник поспешно открыл свой кожаный «дипломат» и, уверенно вывинтив пробку, которая звякнула на цепочке, подхватив саму фляжку за гладкое холодное дно, начал, обходя, заливать керосин во внутренности тикающего механизма.
Он боялся, что керосина окажется недостаточно, но, наверное, фляжка была гораздо объемнее, чем ему представлялось: желтая, остро пахнущая струя все лилась и лилась, характерно причмокивая, и он только отодвигался подальше, чтобы керосин не попал ему на одежду.
Остатки он вылил на моток бельевой веревки, заботливо положенной Дуремаром, после чего один ее размахренный конец пропихнул под нижнюю часть шестеренок, которые поблескивали латунью, а другой, размотав сам моток, положил, словно дохлого червяка, на пороге и, убрав пустотелую флягу обратно в свой «дипломат», очень тщательно вытерев руки, достал из кармана спичечный коробок.
Наверное, надо было сказать что-нибудь подобающее. Чтонибудь возвышенное и красивое, что всегда говорят в таких случаях. Однако, ничего возвышенного ему в голову не приходило, и поэтому бодро произнеся: 'Прощай, ящик Кукольника', что само по себе прозвучало также достаточно идиотски, он чиркнул спичкой и поднес ее к отяжелевшему мокрому веревочному концу.
Пламя вспыхнуло и, пробежав по шнуру, глухо хлопнуло где-то во внутренностях механизма.
Полетела горящая паутина, войлок пыли противненько затрещал — сворачиваясь от жара.
Марочник был разочарован.
Он почему-то думал, что все это будет выглядеть гораздо эффектнее. То есть, с грохотом и с проблесками колдовства. Но язычки равнодушного пламени трепетали без особого энтузиазма, и лишь дым понемногу густел, подтверждая, что пожар, тем не менее, разгорается.
— Вот так, — сказал он.
И немедленно заколотился молоточек будильника — точно свихнувшийся. А в стекле на полу побежали витиеватые трещины.
Сколы звонко отскакивали:
— Прощайте!.. Прощайте!..
— Все! — сказал Марочник.
Вместо радости в груди у него была странная пустота, и он нисколько не удивился, когда, с грохотом скатившись обратно по двум деревянным пролетам, на площадке, открывающейся в коридор, обнаружил распластанное бездыханное тело Оттона, у которого, вытекая из горла, блестела мазутная чернота, а позади этого тела — присевшие на задние лапы, плюшевые коричневые фигуры уродов, которые загораживали и коридор и выход на лестницу.
Морды у обоих были фиолетового оттенка, а изогнутые клыки обрамляли открытые пасти, в которых пульсировали языки.
И темнели две пары глаз — как плоские пуговицы.
Слышалось прерывистое дыхание.
— Привет, ребята, — весело сказал Марочник. — Я так понимаю, что вы меня не пропустите? Или все же пропустите, из-за чего нам, собственно, кувыркаться?…
Один из уродов сразу же предупреждающе зарычал, а второй, протянув как будто для обвинения лапу, граммофонным неестественным голосом проскрежетал:
— Человек!..
Прозвучало это действительно, как обвинение.
Винтики и пружинки посыпались из разомкнутых пальцев.
И сразу же ударило наверху мощным огненным взрывом. Вывалилась дверь на чердак, снесенная воздушной волной, и с гудением вырвалось на свободу громадное облако дыма.
Видимо, пожар разгорелся по-настоящему.
Марочник инстинктивно пригнулся.
И в этот момент уроды ринулись на него, и под медвежьей их тяжестью колени у него надломились…
Дальше все происходило чрезвычайно путано.
Время еще имело, наверное, другую скорость.
Сначала его долго били набежавшие через секунду гвардейцы: удары сыпались, казалось, со всех сторон, теплая соленая кровь стекала по подбородку, в голове, по которой лупили чугунными кулаками, вспыхивали расплывчатые огни, он довольно быстро упал и, сжимаясь в комок, закрывая лицо локтями, думал лишь об одном: чтобы быстрей потерять сознание, но сознание, как назло, его упорно не оставляло, не было глубокого душного мрака, куда бы он мог провалиться, не было спасительного забытья, снимающего потрясение, он, наверное, будто гусеница, ворочался на каменной грязной площадке, начиналась невыносимая боль в пояснице, и тяжелые утюги сапог входили ему под ребра, но беспамятства все-таки не было, а затем чей-то высокий командный голос распорядился: Хватит! Тащите его в каптерку!.. — подхватили подмышки, и, наверное, еще с полчаса он в наручниках, которые ему по дороге надели, привалившись к чему-то, сидел в довольно тесном казарменном помещении: входили и выходили какие-то люди, непрерывно дребезжал телефон, поставленный на столике у дежурного, а один из гвардейцев даже предложил ему сигарету, Марочник, однако, не мог удержать ее опухающими растрескавшимися губами, он думал: Я сделал это… Что бы про меня потом не сказали, но я сделал это… Я это сделал, и теперь уже никто ничего не изменит…
А затем его вывели в сияющее пространство двора, и какая-то внушительная фигура подошла к нему сквозь раступившуюся охрану, и голос Бармы, в котором звучали и ненависть и изумление, будто с другого конца земли произнес:
— Так это ты?..
— Я… — слабо ответил Марочник.
— Зачем ты это устроил?
— Не знаю…
Сил у него больше не было.
И тогда Барма, как лошадь, скучливо мотнул головой, а затем сделал такое движение, будто хотел оттолкнуть кого-то невидимого.
Резко обозначились жилы на вздувшемся горле.
— Ну и дурак!.. — хриплым голосом сказал он…
