Идеальная копия: второе творение

видно, как тяжело дается ему этот разговор.

Вольфганг отложил нож в сторону, подавляя желание изо всей силы стукнуть им по столу.

– Как ты можешь так говорить?

– Я знаю это абсолютно точно.

– Как? Откуда тебе знать это?

Отец хотел было откусить от булочки с медом, но тут отложил ее в сторону, обменялся с матерью многозначительными взглядами, сложил руки и оперся локтями на стол.

– Талант, – начал он с вынужденным спокойствием, – заложен в генах. Или он у тебя есть, или его нет. Если у тебя нет таланта, то тут уже ничего не сделаешь. Но у тебя он есть. Ты наделен генами, благодаря которым ты можешь стать виолончелистом мирового класса, поверь мне.

Вольфганг почувствовал, как задыхается.

– Ты что, изучал мои гены? – Он, конечно, знал, что основной работой отца был генетический анализ, но занимался-то он раковыми клетками. Ему самому еще ребенком пришлось пройти через множество обследований в отцовской клинике. – Или ты хочешь сказать, что ты открыл во мне виолончельный ген?

– Это превышает возможности генетики. – Отец снисходительно покачал головой. – И конечно же, ничего похожего на виолончельный ген не существует. Нет, твой талант абсолютно природного свойства и к тому же признан одним из выдающихся профессионалов в этой области. Так сказать, немецким «виолончельным королем».

– Что? – спросил Вольфганг и почувствовал, как в голове у него вдруг стало пусто. – Об этом я ничего не знаю.

– Правильно, – кивнул отец, – ты об этом ничего не знаешь.

– Немецкий король виолончели? Кто это? И когда это было?

– Достаточно вопросов, молодой человек. В твоем возрасте я был бы счастлив, если бы мог позволить себе карьеру музыканта.

Вольфганг еле удержался, чтобы не закатить глаза. Старая песня! Семейная традиция, закрывшая отцу путь к музыке.

– Но, в отличие от тебя, мне это позволено не было. Мой отец запретил мне. А ведь у меня был талант. Мой учитель музыки собирался даже выдвинуть меня на стипендию. Но в нашей семье была традиция изучать медицину, и мне тоже пришлось стать врачом. Мне кажется, ты не ценишь своего счастья – иметь родителей, которые готовы поддержать твой талант. – Отец вновь занялся булочкой, посмотрел на часы и сказал, обращаясь к матери: – Со следующего понедельника у нас в клинике заняты все койки, эта неделя будет ужасно тяжелой. Я думаю, что завтра днем посижу дома, поработаю над налогами, а потом мы можем поехать в тот мебельный магазин, если хочешь.

Мама ошеломленно кивнула:

– Да, конечно.

Вольфганг знал, что таким образом отец пытается дать понять, что считает разговор оконченным, но он уже не мог остановиться.

– Если я такой невероятно талантливый, – его голос прозвучал неподобающе громко, – почему я хожу в самую обыкновенную школу в этой дыре на краю света. Почему вы не послали меня хотя бы в музыкальный интернат?

– Потому, что это лишило бы тебя детства, – раздраженно ответил отец, – и превратило бы все твои задатки в ничто. Как коршуны налетели бы эти организаторы концертов, которые продадут душу дьяволу, только бы отправить тринадцати– или четырнадцатилетнего соло-виолончелиста в мировое турне. А то, что таким образом ты сразу перегоришь и будешь потерян для настоящей музыки, их нисколько не интересует.

Вольфганг смотрел на отца чуть не плача.

– Но что за образование я получаю здесь? В школе наш учитель по музыке играет на пианино как дилетант, – черт, он не может отличить на слух Рахманинова, пока не увидит надпись на пластинке. Дважды в неделю уроки у Егелина – и это все.

– Егелин – выдающийся учитель. И госпожа Валлер была выдающимся учителем. – Отец сделал резкое движение рукой, как будто хотел согнать этот разговор со стола. – Кроме того, у тебя достаточно таланта, чтобы наверстать упущенное в высшем музыкальном училище. У тебя есть талант, ты понял? Это главное, а остальное не так важно.

Вольфганг со вздохом откинулся на спинку стула. Что я, собственно, делаю? Он посмотрел на свою тарелку и обнаружил, что во время разговора, сам того не замечая, раскрошил свою булочку на множество маленьких кусочков. Что я говорю? Я совсем не хочу становиться никаким солистом. Это отец об этом мечтает, а не я.

Мама протянула руку, как будто хотела приобнять его, но сдержалась, и рука осталась лежать на темно-коричневой лаковой поверхности стола.

– Знаешь, – тихо сказала она, – я думаю, что одаренный человек всегда сомневается в своем даре. Только бездари всегда уверены в себе.

Вольфганг посмотрел на нее и кивнул без особой уверенности. Он думал о прелюдии си бемоль, которую он пытался сыграть в понедельник, о том, как мертво и безжизненно она звучала, как будто бы ее играл не человек, а музыкальный автомат. В горле застрял комок. Все эти годы, все часы, посвященные занятиям музыкой… Если его таланта недостаточно для того, что он еще недавно почитал своим главным стремлением, – чем же он должен тогда заняться?

Чего же я хочу? – спрашивал он себя, но не находил ответа. Он его не знал.

Учебный день, казалось, тянулся бесконечно. Все было как в дурмане. Печальным апофеозом стал результат письменной работы по математике: Вольфганг, рассчитывающий на четверку, получил двойку с плюсом. Ошибки почти в каждом задании только по невниманию. Как будто этого было мало, после звонка на перемену учитель математики попросил его остаться в классе:

– Вольфганг, не могли бы мы с тобой немного поговорить с глазу на глаз.

– Сейчас он промоет тебе мозги, amigo, – шепнул ему вдогонку Чем, и нельзя сказать, чтобы это звучало ободряюще. Вокруг прозвучала еще парочка ехидных замечаний. Вольфганг почти не слушал. Он просто сидел на своем месте, пока не закрылась дверь за последним учеником, покидающим класс.

Во внезапно наступившей тишине Риттерсбах внушительно прокашлялся, прежде чем начать разговор. Он не был плохим учителем. Это был серьезный человек, настоящий знаток своего дела и к тому же опытный преподаватель. Вольфганг не очень увлекался математикой, но в этом не было вины Риттерсбаха.

– Я слышал, ты играешь на виолончели? – спросил он.

«И этот туда же!» – в сердцах подумал Вольфганг. Ему удалось взять себя в руки и попросту кивнуть:

– Да.

– Еще студентом я полгода прожил в Америке, в Калифорнии, – продолжил учитель, – я проходил там практику в одной фирме в знаменитой Силиконовой Долине, и там я часто слышал такую поговорку: «Лучшие программисты – это музыканты». Странно, да? Мне тоже казалось это странным, но я прожил там достаточно долго, чтобы понять, что в этом утверждении все-таки кроется зерно правды. Уже позже я читал мнения некоторых ученых, которые утверждают, что у математического и музыкального мышления много общего. В обоих случаях речь идет о восприятии известных нам абстрактных связей. Красота музыки и красота математического доказательства – для восприятия их нужно особое понимание, которым владеет далеко не каждый. Понимаешь?

Вольфганг не понимал. Он только смотрел на своего учителя математики и пытался понять, чего хотел от него этот человек, который летом всегда носил клетчатые рубашки, а зимой – клетчатые свитеры.

– Конечно же, – продолжал Риттерсбах, как будто и не надеялся услышать ответ, – я не смог бы говорить об этих вещах перед всем классом. Для многих это было бы слишком умозрительно. Но я верю, что к тебе это имеет самое прямое отношение. Если бы ты только мог высвободить немного времени…

Вольфганг посмотрел на свою контрольную, на которой яркими красными чернилами была выведена