VI
Старик Капанов бормотал себе под нос в сарае за погребом Дрангаза.
— Сыбчо, сверни мне, сынок, цигарочку... Эх, трясутся уже проклятые руки... Сыбчо-о!
Но Сыбчо не слышал. Опершись о забор, он курил и смотрел на луну. Как присохла к небу и не движется. Белая ночь! Белая ночь — черное времечко!
Цигарка Сыбчо догорала, прилипнув к нижней губе, в горле у него пересохло. Эх, Дрангаз, Дрангаз. Не захотел отворить — вот ведь человек! До вчерашнего дня еще юлил перед ними, а теперь нос дерет.
Сыбчо взглянул в сторону подвала и выругался.
А может, конечно, он и дома, ужинать пошел... Правда, вначале снизу вроде доносился говор, но ведь корчма-то в подвале — там если даже крыса пискнет, и то гул пойдет.
— Сыбчо, эй, Сыбчо!
— Что, отец?
— Сверни мне цигарку, сынок.
Парень опять сделал вид, что не слышит. Он поднялся на цыпочки и вытянул шею, что-то высматривая во дворе.
Старик насторожился. Ему снова показалось, что в подвале говорят.
«Там кто-то есть!»
Он приник к двери, но шум затих.
— Отвори, Дрангаз! Праздник в конце-то концов. Выпьем, что положено, а завтра опять на работу.
Из подвала не отзывались. Сапожник присел у стены.
...Хм, на работу завтра, хе-хе... К черту теперь и будни, к черту и праздники, все к черту! Это не жизнь! Хлеб уже тридцать пять грошей стоит, тц-тц, мать их...
Сыбчо нечаянно столкнул камень с забора — он, не отрываясь, следил за тем, что происходило во дворе. Шепотом позвал отца:
— Отец, отец! Поди-ка сюда.
Старик смял в горсти недокрученную цигарку и подошел. Начал вглядываться. Любопытный он, Сыбчо! Очень ему надо знать, кто и что там делает, — пусть хоть шеи себе сворачивают, хе!.. Эх, кабы шло их ремесло! Разве он, старый Капанов, оставил бы свою мастерскую! Н-ет! Загорись мир с четырех сторон, он не поднял бы головы... Пусть горит. Разве бы пошли они, Капановы, ротозейничать, стали бы киснуть в корчмах, когда на их шее вдова-сноха с сиротами? А-эх?
— Ну, что, Сыбчо, а?
— Девушку крадут, отец.
Во дворе что-то происходило. Тащили женщину. Собственно говоря, было непонятно, тащат ли ее или ведут, но дело было нечисто: идут все крадучись, вдоль оград, а в проходах между дворами толпятся женщины и будто их обнимают...
Сапожники — отец и сын — вытянули шеи.
— Девушку крадут, отец, говорю тебе! Вот увидишь.
— Это и мне сдается. В добрый им час, Сыбчо.
Притаился двор, и опять замерла белая ночь.
Из подвала Дрангаза не отвечали.
Старый сапожник сунул в руку сына недокрученную цигарку.
— Сверни мне! Эх, ну и жизнь! А пусть себе крадут, Сыбчо... Девицу ли или другое что — пусть крадут... Теперь все едино...
Сыбчо свертывал цигарку. — Это еще неизвестно — что там во дворе — крадут ли девку, или сама она с ними идет, а все же...
Старик зевнул. — Все равно! Шарик-то крутится. И ладно, пусть себе крутится — чертов шарик!
— И пусть женятся, Сыбчо... О людях говорю... Пусть плодится народ, потому что здорово стали нас прижимать богачи, глядишь — ничего от нас и не осталось! С корнем нас повыдергают, вот увидишь.
Сыбчо зажег спичку. — Чей-то корень будет вырван, а вот чей, это мы еще посмотрим.
— Закуривай, отец! И не беспокойся, нас не перебьют: им невыгодно! Нашим по?том живут, мать их... Но коли придет наш черед...
Вдруг дверь подвала скрипнула. Сыбчо вытаращил глаза.
— Ах ты, корчмарь проклятый!
В один миг он очутился у двери и налег плечом.
— Дрангаз, открой! Дверь вышибу! Говорю тебе, Дрангаз!
Дверь приперли изнутри: разве можно открывать, когда комендантский час давно прошел?
Старый сапожник оттолкнул сына. Молод еще Сыбчо, не знает людей: сладкая-то речь, она и царские двери откроет.
И старик приложил губы к замочной скважине:
— Дрангаз, слышишь, открой, я тебе что-то расскажу. Это мы — я, Капанов, и мой Сыбчо!
И Дрангаз открыл. Из подвала пахнуло вином и табаком.
Лестница была крутая, но им, сапожникам, не впервой: спустились, как по веревке.
Внутри мерцала привернутая лампа, и белая ночь заглядывала в потолочное окошко. Около бочек, словно светляки, вспыхивали и гасли огоньки цигарок. Двое здесь или трое?.. Гм, подонки какие-то, отбросы с помойки русского царя, должно быть: ведь они и у нас тут разгулялись, мать их...[5]
Старый Капанов сел на низенький стул, насторожился.
— Сядь, Сыбчо. Дрангаз, полынной!
Сыбчо свернул цигарку и чиркнул спичкой — осмотрел находящихся в подвале.
— Кто вы такие, а?
Люди молчали. Сыбчо нагнулся к отцу.
— Крестьяне, отец. Словно бы малевцы. А ну-ка, обернись.
— А если и так. сынок, нам-то что?
— Они, отец, из Малева... те, которых избивали — в казарме — почище нашего.
— Ага!
Старик обернулся. Но в темноте он увидел лишь мерцанье цигарок.
— Это вы, друзья?
— За твое здоровье, дедушка Капанов!
— Пейте, согревайте душу. Пошевеливайся, Дрангаз!
Дрангаз поставил поднос на пол и ждал, когда ему расскажут, что случилось. Но Сыбчо огрызнулся.
— Ты что стал, как свеча! Убирайся! Мимо рта не пронесем!
Потом поднял стакан, повернулся к малевцам:
— Будьте здоровы, товарищи! За упокой души погибших... и тех, кто еще погибнет!
Подвал преобразился. Головы поникли. Снова они будто в казарме — малевцы, сапожники и другие, много других. Темнота, вонь... Слышатся стоны, пол залит кровью... эх!
Старый Капанов вздохнул. И опрокинул разом стакан полыновки. А боль его передалась, как зевота: вздыхали один за другим. Сыбчо глухо тянул: «Как хотите стерегите, я и так не убегу...»
Как они пели это там! Пели и плакали. Ладно.
— Что случилось, дедушка Капанов?
— Как же, случилось! Дрангаз не отворял, и мы...
— А мы подумали бог весть что.
Сыбчо закрутил ус.
— Что может случиться? Кому смех, кому горе.
— Так-то оно так.
— У Карабелевых — там этот начальник, косоглазый — мать его... Теперь ему сам черт не брат: умерла — средь свадьбы — старуха Карабелева.
