— Да ну? Смотри ты! Везет этому кровопийце!
— Везет. — Сыбчо цедил сквозь зубы. — А эта толстуха Миче — Карабелева — теперь еще разжиреет... Так наплевать на братнину память — тьфу, гадина... ну, да ничего. Господь милостив. Придет же на нашу улицу праздник!
Цигарки разгорелись ярче и осветили бочки. — Да, придет и на нашу улицу праздник, не может не прийти!
Сыбчо потушил свою цигарку.
— А кто-то сейчас девку крал... Право слово! Ну и дела! Верно сказано: кому — смех, кому — горе. Так оно и есть!
Малевцы вытянули шеи.
— Девушку, говорите? Смотри-ка! Когда?
— Девушку. Украли.
— А когда, сейчас?
— Сейчас. Только что.
Крестьяне подтолкнули друг друга. Потом зашевелились, поднялись один за другим и пошли вверх по темной лесенке. Затянули пояса и исчезли в белой ночи.
Старик Капанов ничего не заметил. Сидит себе, нагнувшись над подносом, который Дрангаз поставил на пол. Курит и пьет. Не слышит, не думает; ничего уже не слышит и ни о чем не думает.
Но Сыбчо оглянулся вокруг и стукнул себя по лбу. Ба, не иначе, как малевцы заварили эту кашу, — их люди девку украли! Конечно, их рук дело! Выбрали времечко, ничего не скажешь, хе-хе!
Он вскочил, вытаращил глаза, жестом спросил Дрангаза: куда девались малевцы?
Дрангаз приложил палец к губам.
Однако немного погодя дверь вверху приоткрылась, показалась длинноволосая голова, и в подвал ворвался хриплый голос:
— Уходите, люди, проваливайте! Исчезайте сию минуту, чтоб потом нас не проклинать!
...Гм, а это что значит? Теперь поднял голову и старый Капанов. Но Дрангаз припер дверь: куда сапожникам идти в такое несуразное время? Хуже, если их поймают как раз теперь, когда творится невесть что.
Очевидно, Дрангаз кое-что знал.
Ну, это его дело!
— Дрангаз, полыновки!
Дрожит белая ночь от трубного воя и грохота барабанов. Кажется, будто пули стучат по крышам, кажется, что вторгаются в город орды вражеские. Запираются ворота и двери домов; вспыхивает и гаснет свет в окнах. Кое-где опускаются старые, прогнившие, не закрывавшиеся много лет ставни. Да, всегда так бывало — из века в век, во все века!
Или нет, не всегда было так. Это что-то новое, совсем новое. Впрочем, всегда бывает ново, ново и страшно, когда землю устилают трупы.
...На базарной площади, среди города, поднялся столб дыма, разросся в черное облако, и вскоре заиграли языки пламени.
Белая ночь накалилась, стала красной.
Трубы истерически затрубили тревогу.
— Пожар!
Раздались выстрелы. Зачастили. Поднялся рев и потонул в женских криках:
— Господи, убивают! Опять убивают! Зверье!
Малевцы ползли вдоль заборов гуськом, озираясь, низко держа карабины.
Возле переулков, в тени фруктовых деревьев, собирались в кучу, осматривали соседние дворы.
— А можно было и без пожара, Васил, а? Маху дали.
Длинноволосый был вожаком. Он шел пригнувшись, сопя, то и дело оглядываясь на огненный столб посреди города... Страшно, беспричинно страшно. Малевцы задыхались, и все же их разбирало любопытство.
— А где невеста, Васил, а?
Длинноволосый не отвечал. Может быть, и не расслышал: оглушительна военная тревога.
Потом вдруг все стихло, словно кто-то оборвал трубные звуки и барабанный бой.
И забились сердца. Но ничего. Сейчас только бы выбраться из города, только бы опередить солдат!
— У-ух, вот-вот сердце лопнет... На войне не было так страшно. Почему это, Васил, а?
— Да, тогда стреляли вам в спину.
— Правда, что было, то было, хи-хи-хи!
Вошли в густой сад. Длинноволосый постучал по своему карабину. Малевцы присели.
— Свадьба!
Слышались шаги, кто-то прошептал:
— Пожар!
Новые перемешались со старыми. Заспорили. Длинноволосый не верил своим глазам: тридцать человек!
Нет, это безумие. Как будет кормиться, передвигаться такой отряд?
— Мы переберемся в Сербию, Васил. Только бы добраться до гор. Здесь жить больше невозможно...
Невозможно жить здесь... А народ куда переберется? Тоже в Сербию? Длинноволосый смотрел из-под насупленных бровей.
— Есть у вас хотя бы оружие?
— Какое там!..
Пошли, словно на выборы. Не хватает только сорвать каждому по подсолнуху, как тем, возле Огосты: саранчу пугать... Выпороть бы их!
«Им бы только митинговать!»
И потянулись длинной вереницей. Идут пригнувшись, задыхаясь. На перекрестках длинноволосый останавливается, пропускает мимо себя людей: учителя, наборщики, бухгалтера из конторы, студенты...
«Ждали манны небесной... Выпороть бы их!»
Люди, проходя мимо, так же внимательно всматриваются в длинноволосого: «Путаник... Экзальтированный тип... Ну, да ничего, сейчас от него польза!»
Да, каждый шел со своей думой. Иско понимал это. И не отставал от длинноволосого. Вообще-то, без сомнения, будущее принадлежит таким, как он, Иско. Какой смысл в индивидуализме, личном геройстве и прочем? Романтика, и ничего больше. Нет, прежде всего и важнее всего — классовое сознание, да!
— Теперь только бы пройти открытое место до гор, не так ли, Васил?
— А потом?
— Говорю, в лес поскорей бы попасть.
— А хлеб?
— Да там уж кто как выдержит.
— А кто не выдержит?
Иско опустил голову: неужели он тоже может с легким сердцем пожертвовать кем бы то ни было?.. Длинноволосый остро вглядывался в него: совсем еще дитя этот Иско. Артист. Ему бы по театрам петь и сытых ублажать. А туда же — о торжестве пролетариата заботится...
— Дети вы, Иско, сосунки. Все до одного.
Вздумали отнимать власть у царей, пап, патриархов... сокрушать военщину... А пошли с голыми руками, даже без куска хлеба, как на свадьбу...
Иско дотронулся до выщипанного подбородка. Болели израненные щеки. Ничего. А длинноволосый,
