Нильс поднялся, но Вейцман продолжал сидеть, и от этого возникла неловкость. Наконец раввин последовал его примеру.
— Есть ли у них какие-то тайные знаки, у этих тридцати шести? Что-то, что их объединяет?
— Только праведность. То, что они, как вы говорите, хорошие. Разве этого мало?
Нильс помедлил — вообще-то да, маловато.
— Вы можете назвать людей, которых считали такими праведниками?
Вейцман пожал плечами.
— Обычно об этом заговаривают на похоронах. Когда нужно почтить память человека, который значил много для многих.
— Но если бы вас попросили кого-то назвать?
— Я не знаю. Я не уверен, что мои предположения окажутся правильнее ваших. Однако евреи часто в этой связи вспоминают о Второй мировой войне. Оскар Шиндлер, участники Сопротивления в разных странах, одиночки, которые пытались не допустить полного истребления евреев. Но, как я уже сказал, ваши предположения ничем не хуже моих.
Он посмотрел Нильсу в глаза. Двое одетых в черное мужчин вошли в синагогу и поздоровались с Вейцманом.
— У меня сейчас назначена встреча. Ну что, я вам хоть немного помог?
— Да, конечно, спасибо за разговор.
Раввин провел Нильса до дверей и пожал ему руку.
— Теперь вы всего в двух рукопожатиях от Гитлера, — сказал он, не разжимая ладони.
— В смысле?
— Как-то на одной конференции в Германии я брал интервью у офицера, который работал с Гитлером. Я пожал тогда ему руку и подумал: ну вот, теперь я всего в одном рукопожатии от Гитлера.
Он по-прежнему не отпускал руку Нильса.
— Так что теперь вы всего в двух рукопожатиях от зла, Нильс Бентцон.
Пауза. Руке было жарко в ладони раввина.
— Может быть, и с добром точно так же: мы всегда где-то рядом с ним, и это вдохновляет. Вспомните Нельсона Манделу — этот человек изменил целую страну. Как Ганди. Как ваш Иисус. — Он улыбнулся. — Говорят, что в Южной Африке все или сами знакомы с Манделой, или знают кого-то, кто с ним знаком. Все находятся на расстоянии не больше одного рукопожатия от лидера. И тогда мысль о том, что нужно всего тридцать шесть человек, чтобы держать зло в узде, не кажется такой уж невероятной. Подумайте о том, что все перевороты в мировой истории — и плохие, и хорошие — начинались с одного человека.
Он наконец отпустил руку Нильса.
На выходе его встретили резкий свет и пробирающий до костей мороз, однако Нильс чувствовал, что вернулся домой, в свой мир. Он вдруг понял, что не знает, что делать со своими руками — Гитлер не шел у него из головы. Он сунул их в карманы, остановился и запрокинул голову, разглядывая синагогу. Внутри куртки словно бы забился пульс — это завибрировал телефон. Нильс вынул его из кармана и успел увидеть на экране, что Розенберг шесть раз пытался дозвониться ему.
— Бентцон.
— Это Розенберг! — Лихорадочное дыхание. — Кажется, кто-то влез в церковь.
— Вы сейчас там?
— Да. Я закрылся в своем кабинете. Но здесь стеклянная дверь.
— Вы уверены, что в здании кто-то есть?
— Да, дверь была взломана.
— Вы звонили в полицию?
Шум на линии, кажется, он выронил из рук телефон.
— Розенберг?
Вдруг голос священника вернулся, теперь он шептал:
— Я его слышу.
— Оставайтесь на месте, я могу быть там через…
Нильс окинул взглядом улицу. Поток машин не двигался. Он хотел позвонить и вызвать подкрепление, но передумал: каждая секунда была на счету. Он пустился бежать.
— …через три минуты!
36
Учитывая, что команда ученых со всего мира, занимающая это здание, исследует темную материю Вселенной, Центр Темной космологии был освещен на удивление ярко. Ханна захлопнула за собой дверцу машины. Годы, прошедшие после смерти Йоханнеса, исчезновения Густава и похорон ее собственной многообещающей академической карьеры, не оставили на здании никаких следов, и это пугало и вдохновляло одновременно. Она захватила коробку с заднего сиденья и вошла в институт. Несколько студентов и молодых исследователей встретились ей на лестнице, но не обратили на нее внимания. Ханна поднялась на третий этаж, где раньше находился ее кабинет. Здесь было пусто — время обеда. Не прочитав имени на табличке у двери, не постучавшись, она вошла в кабинет.
Миновало не больше секунды, прежде чем они столкнулись взглядами с молодым человеком за письменным столом, но Ханна все равно успела почувствовать, что вернулась домой. Ей были знакомы эти запахи, эти звуки, замкнутая, но такая домашняя атмосфера. На стенах висели те же плакаты, полки оставались на своих прежних местах.
— Простите? — спросил молодой человек, хотя ему не за что было просить прощения. — Мы договаривались о встрече?
Взгляд Ханны продолжал блуждать по кабинету. Фотография двух маленьких девочек. Рисунок перед компьютером, на котором детским почерком написано «Папе от Иды и Луны».
— Вы кого-то ищете? — не сдавался он.
— Это мой кабинет, — вырвалось у Ханны.
— Это, наверное, какое-то недоразумение. Я сижу в этом кабинете уже больше двух лет, — он поднялся, и ей показалось на мгновение, что он сердится, но он протянул ей руку и сказал: — Томас Фринк, аспирант.
— Меня зовут Ханна. Ханна Лунд.
Он смотрел на нее, как будто пытаясь припомнить, что связано с ее именем, и в конце концов это ему удалось, хотя он и не был уверен до конца.
— Вы писали о…?
— Темной материи.
— Я занимаюсь космическими взрывами.
— Томас, можно тебя на минутку?
Ханна сразу узнала этот голос у себя за спиной. В дверях стоял пожилой человек с вздернутыми плечами, сутулой спиной и детскими глазами.
— Ханна? — спросил пожилой профессор, глядя на нее удивленно. — Я думал, ты…
— Хольмстрём?
Он кивнул и неуклюже ее обнял. Она отметила, что он расплылся в талии. Профессор вдруг посмотрел на нее почти рассерженно.
— Подумай хорошенько, прежде чем рассказать мне, чем ты сейчас занимаешься. Потому что, черт побери, только что-то действительно стоящее может оправдать твое отсутствие здесь!
— Долго объяснять, — сказала Ханна, отмахиваясь. — А вы как?
— Да все в порядке, если не считать этих постоянных сокращений. Все деньги теперь уходят на
