экологию. Стоит только позвонить министру образования и прошептать ему в ухо слово «климат» — пусть даже ты делаешь это в три часа ночи, — и наутро тебе выделят миллионы. — Он засмеялся. Эту речь он явно произносил не впервые. — Деньги теперь в климатических изменениях, и ничего тут не поделаешь.
— И голоса на следующих выборах, — добавил Томас Фринк, поднимая взгляд от своего монитора.
— Климат, — сказала Ханна, серьезно глядя на Хольмстрёма. — Они молятся не тем богам.
— Каким богам?
— Самим себе. — Она улыбнулась.
Наступило неловкое молчание, которое просто необходимо было чем-то заполнить.
— Это ты с собой принесла? — спросил Хольсмтрём, кивая на коробку.
— Да.
Он молчал, явно ожидая, что она объяснит, что в коробке. Но вместо этого она спросила:
— Вы не знаете, аудитория в старом здании свободна?
37
Последнее, что Нильс увидел перед тем как свернуть с Кюбмагергаде, — как парковщик засовывает штрафную квитанцию под дворник его машины.
— Эй!
Нильс задел плечом прохожего, и набитые пакеты, которые тот нес в руках, упали на тротуар. Извиняться было некогда. Пешеходная улица грозила вот-вот провалиться под тяжестью рождественского груза: украшения, люди, покупки, стресс. Нильс свернул у здания теологического факультета, пробежал по узкому пассажу и вынырнул в более спокойном районе. Мельком бросил взгляд на телефон. Снова звонил Розенберг.
— Ну что?
— Где вы?
— В кабинете, как и раньше, — священник пока не паниковал, но был близок к этому, Нильс слышал это по его дыханию.
— А где он?
— Я не знаю.
— Но где вы его видели?
— Внутри, в церкви. Когда вы сможете здесь быть?
Нильс бежал по Скиндергаде. В трубке раздался громкий треск.
— Розенберг?
Снова грохот. В голове у Нильса роились вопросы. Почему именно священник? Было ведь столько других, гораздо более заметных.
— Вы меня слушаете?
— У него нож в руках. О Господи. Это возмездие.
Нильс слышал, как кто-то колотит в дверь. Он припустил еще быстрее, крича встречным прохожим: — Отойдите! Полиция! В сторону!
Он снова нырнул в пассаж, но тут же пожалел об этом: здесь было еще сложнее пробираться сквозь толпу. Священник не клал трубку, без устали бормоча что-то о возмездии.
— Вы меня слышите? — крикнул вдруг Розенберг.
— Да-да. Я буду на месте через минуту. Найдите пока что-то, чем вы можете защищаться.
Нильс представил, как священник берет со стола Библию.
— Там есть еще кто-то?
— Нет, один, он один.
— В церкви? В церкви есть кто-то из ваших коллег?
Священник не отвечал, но Нильс слышал по прерывистому дыханию, что он все еще у телефона.
— Вы что-то слышите? — спросил Нильс, запыхавшись. — Что там происходит?
— Он собирается разбить стекло! Он сейчас войдет внутрь.
— У вас есть возможность выйти оттуда?
— Я могу забежать в туалет. Но…
— Запритесь там и ждите меня!
Священник проделал это, не выпуская из руки телефона.
Огромный непонятно откуда взявшийся грузовик перегородил Нильсу дорогу.
— О черт! — Орал Нильс, раздраженно ударяя кулаком по кузову.
— Я закрылся! — Вот теперь Розенберг был в настоящей панике. — В туалете! — В его голосе не осталось никакого самоуважения, похоже было, что он на грани отчаяния. — Я запер за собой дверь, но ее легко сломать.
— Окно! Окно закрыто?
— Где вы?! Где вы?!
— Минута. Не больше! — Нильс врал. Он прекрасно знал, что главный инструмент кризисной психологии — надежда. У заложника всегда должна быть надежда. Даже если речь идет о солдате, который лежит посреди зеленой зоны афганской провинции Гильменд, изрешеченный пулями и с оторванными ногами, его все равно важно обнадежить. Так что оставалось только врать.
Связь оборвалась, в трубке раздавались гудки.
— Розенберг?! — заорал Нильс, возвысив голос, как будто был какой-то смысл кричать в телефонную трубку после разъединения.
Он уже видел церковь Святого духа, вид прекрасного церковного шпиля придал ему сил. Он перебежал улицу, молодая мать на велосипеде закричала ему вслед, показывая средний палец. Нильс отлично ее понимал. Перепрыгивая через низкую каменную ограду у церкви, он проверил, на месте ли его «Хеклер и Кох». В голове крутилась одна и та же мысль.
Я опоздал. Я опоздал.
38
Ханна почти бежала по Блегдамсвай, удерживая под мышкой коробку, пока не достигла цели: старого здания Института Нильса Бора. Она вставила ключ в замок — он подошел, и она подумала, как символично, что она так и не сдала тогда ключ, как будто подсознательно оставила приоткрытой маленькую дверцу в научный мир. Входная дверь захлопнулась за ней почти бесшумно, и Ханна осмотрелась в старом здании. Знаменитая фотография Нильса Бора и Альберта Эйнштейна, на которой они, оживленно споря, спешат по мощенной булыжниками улице на Сольвеевский конгресс в Брюсселе в 1927 году.
Нильс Бор сам задумал этот институт, лично занимался вопросом его финансирования и сам же определил рамки, в которых институту предстояло работать. Со дня своего торжественного открытия в 1921 году институт несколько десятилетий являлся абсолютным мировым центром во всем, что касалось исследований в области теоретической физики. В эти годы Нильс Бор был совершенно неотделим от своего института. Он жил здесь вместе с семьей, работал, преподавал, занимался исследованиями, проводил конференции, на которые съезжались ведущие мировые физики… У Ханны всегда сжималось горло, когда она рассматривала фотографии того времени, и она спрашивала себя, сколько датчан осознает, насколько гениальный ученый ходил по этому зданию.
Она взбежала по лестнице, прошла мимо бывшего кабинета Бора… Дверь была приоткрыта, и она
