адресованного госпоже Жанне Фугарил, где вы обещали нанять ее с будущего сентября, увеличив в три или даже четыре раза сумму, которую она получает у нас. Слава Богу, госпожа Фугарил — сама честность. Она дала мне знать о вашем гнусном предложении. Ван Эйкем, по вам плачет тюрьма. Клиенты, которых я здесь представляю, обладают поддержкой во всех правительственных кругах. Если вы в этом сомневаетесь, спросите мнение Рамсея и Росса. В лучшем случае, вы будете разорены и лишитесь своего социального статуса. Но я вам уже говорил: я — человек компромисса…
Одним словом, Полли сможет успокоить своих клиентов при условии, если ван Эйкем согласится сдать им два своих завода и большую часть зданий в аренду на десять лет, а сам отправится в Индию. Которую, по мнению Полли, ему лучше не покидать.
— Ханна, и он уехал?
— Да, когда Полли доказал ему, что не блефует. Такой оборот событий подорвал его дух. Меня бы это тоже деморализовало.
— Ханна!
— Да, Лиззи?
Расскажи мне еще раз о Татьяне Попински. Все-таки удивительно, что этот твой ван — как его там? — не узнал тебя.
— Тогда, в 'Ритце', он меня не очень-то рассмотрел. А в Страсбурге и подавно: я обвязалась двумя подушками — спереди и сзади. А еще косы, очки, сметанный жир на лице с косточками тутовых ягод — отвратительно.
— А что стало с настоящей Татьяной Попински?
— Она всегда мечтала эмигрировать в Америку. Я оплатила переезд ее мужа и детей. Она ничего не поняла, но сделала все, что ей было приказано. В последний раз весточка от нее пришла в 1949 году. Один из ее внуков только что получил диплом морской школы в Аннаполисе. Она была очень рада. По-прежнему не умела писать, но 10 тысяч фунтов от ван Эйкема, умело помещенные Полли, продолжали приносить ей доходы.
— Ханна!
— Да, Лиззи.
— Если подумать, ты была чертовски хитра.
— Спасибо, но я полагаю, что худшего для себя ван Эйкем так и не узнал. Что его провела женщина. В XIX веке!
Молчание. И сумерки, падающие на неподвижную гладь воды перед глазами двух преклонных лет дам.
— Сколько продолжалось твое сражение с ван Эйкемом?
— 13 месяцев: с апреля 1898 года по май 1899.
— То есть к тому времени ты еще не получила вестей от Менделя, а значит, и от Тадеуша?
— Не получила. Был уже почти конец мая, и после своего письма из Ниццы Мендель не подавал признаков жизни.
— Страшно, да?
— Да, Лиззи. Жутко. Я бы дала руку на отсечение, лишь бы только узнать, что случилось с Менделем.
Перед Менделем стоит маленький итальянец с густыми, как у карбонария, усами. Он размахивает коротенькими ручонками и при этом что-то говорит с невероятной скоростью: явно предлагает некий товар или услугу.
— Я не понимаю ни единого слова из того, что ты там болтаешь, — произносит по-французски Мендель, изрядно привирая и с большой долей простодушия. Нет, этот милый ребенок, пожалуй, так и не даст пройти: он берет итальянца под мышки, отрывает почти на метр от земли и, перенеся в воздухе, опускает позади себя. А сам следует дальше. Его черные небольшие глаза, которые, где бы он ни появлялся, привлекали к нему заинтригованные взоры женщин, не выпускают из поля зрения 'квартет', шествующий в 80—100 метрах впереди него по этой старой римской улочке в районе площади Навоне. Двое молодых людей и две девушки, последние — очень милы, они в ярких летних платьях, в соломенных шляпках, украшенных длинными лентами и с зонтиками в руках. С этими девушками Мендель не знаком. По их ногам можно было предположить, что они англичанки, если бы не эти крупные зубы. Тем не менее он слышал, как они говорили по-английски. С жутким акцентом. Он склоняется к мысли, что имеет дело с американками. Но одно он знает точно: онибогаты, по крайней мере одна из них. Палаццо, из которого они вышли два часа назад, с прямым видом на Пингио, не из тех, в каких селится беднота. Мендель даже заметил два этих чертовых безлошадных экипажа, железных, смердящих и не годящихся, по его мнению, бричкам даже в подметки. Он боялся, что девицы со своими кавалерами укатят на них. В этом случае у него был бы вид законченного идиота: он-то на своих двоих, а бежать за автомобилем…
Что касается молодых людей, то он их знает прекрасно. Вот уже двадцать три дня следит за ними, ни разу не выдав себя. И ни разу не прервав слежку: эти идиоты беспрестанно перемещаются, нигде не задерживаясь больше двух дней. Он спрашивает себя: не делают ли они это нарочно, из одного лишь желания поводить его за нос?
Он напал на след в начале месяца. Первым делом узнал, что они едут в Геную: один из швейцаров 'Отель де Пари' в Монте-Карло понимал немецкую речь. Там, в Генуе, он чуть было не попался им в руки, когда они выходили от музыканта, похоже очень известного, некоего Джузеппе Верди. С этого времени он не отпускает их ни на шаг, вынужденный следовать за ними по пятам через всю Италию. Они таскали его за собой в Неаполь, на остров Капри и в другие залитые солнцем места {стоит адская жара, а Мендель предпочел бы сибирские морозы). Они останавливались во многих трактирах (счет им он уже потерял). Больших денег у них явно не было, но счета оплачивали исправно. А затем, с той же беспечностью праздных людей, въехали в Рим, где уже торчат целых три дня.
И тем не менее они уже предупредили хозяина 'Трасте-вере', что проживут здесь не больше недели.
Один из молодых людей, без сомнения, Тадеуш Ненский. Он совсем не выглядит на свои двадцать семь лет. С виду он моложе своего спутника, которому, по сведениям, полученным Менделем, исполнилось ровно двадцать четыре.
Об этом спутнике Менделю известно всего ничего: он — немец, знает французский и в харчевнях постоянно указывает свой парижский адрес. Его имя ничего никому не скажет. Некий Райнер Мария Рильке. Ну и что?
Мендель, кончай выдумывать всякую всячину, признай: ты зря надеялся, что они спят вместе, эти двое. А так хотелось напугать Пигалицу, тебя бы так это устроило: Тадеуш стал педиком! Тебе стыдно? Увы, нет сомнения в том, что они оба предпочитают девиц, особенно Поляк. И он, что хуже всего, умеет галантно ухаживать за ними: в Сорренто в одно мгновение, едва обменявшись взглядами, подцепил на крючок эту прекрасную молодую женщину, живущую на не менее прекрасной вилле. Если бы не Рильке, который начал пухнуть от скуки, он давно был бы у нее в постели. То же и во Флоренции: Поляк напрасно уплатил за комнату в гостинице, в которой даже не жил: его увели две брюнетки. Мендель, признай же, что в его арсенале не меньше средств воздействия на женщин, чем у тебя самого. 'Потому что он чертовски хорош, этот сукин сын!'
И именно признание этого факта (а оно пришло сразу же, как только он вычислил Тадеуша в Генуе: до этого никогда его не видел) больше всего выводило Менделя из себя. Он-то надеялся… Надеялся, что Ханна перебарщивает, восхваляя своего студента, идеализирует его, видит влюбленными глазами и что любовь, которая, как она думает, живет в ней, может быть поставлена под сомнение! Ханна просто- напросто привязалась к нему с тех самых семи своих лет, да так и не смогла избавиться от его колдовских чар и держится за этот мираж с упорством, которое вкладывает во все свои дела. Итак, 'можно одновременно быть самой умной в мире женщиной, оставаясь глупой как пробка…'
