выбрал значительно быстрее, чем каждый из зрителей. А Луи сказал:
– Хочу, чтобы герцог Бургундский пожаловал мне дворянский титул.
Между волей-к-власти и волей-к-силе существует и, неприрученная, орудует еще одна – воля-к-титулу, которую прошляпила дотошная немчура. И в карманном справочнике психотерапевта ей сыскалось бы место – перед клептоманией и нарциссизмом.
Выслушав Луи и скоро настигший слова Луи рокот толпы, герольд стал желто-сер с лица, словно лежалый лоскут, отодранный с лодыжки египетской мумии. Чего-чего? Дворянский титул? А он, простофиля, мысленно приосанившись, уже нес Луи стакан горячих сливок с медом, вежливый, участливый. И еще чуть снисходительный, что твой
Что ж выходит? Вместо стакана с молоком изволь теперь разместить на подносе дворянскую грамоту? Но Карл, на которого герольд, ища спасения, бросил отчаянный, потерянный взгляд, похоже, плевать хотел на его затруднения.
Герцог медленно встал со своего суфлерского кресла, затолкал судьбоносную перчатку за пояс и направился в эпицентр оказии.
Решительно и быстро он взошел на эшафот, вплотную приблизился к Луи, которого иные звали нахалом, а иные душкой, приблизил губы к уху Луи, причем так, что последнего обдало сенным ароматом крапивы двудомной, исходившей от кудрей Карла, которые, ничего не попишешь, стали уже помаленьку редеть, и шепотом спросил:
– Я не ослышался?
– Нет, – тем же будничным шепотом ответил Луи.
– Так ты хочешь стать бароном?
– Нет, с меня довольно и маркиза.
– Значит, будешь маркизом, – одним махом окончил торги Карл и о Боже что это он делает зачем это герцог Луи был у нее в гостях два раза а я не услышала что он сказал что ж это творится в тех самых зеленых рейтузах а он неблагодарный его жену он ты видел ну блин не каждый день может и правду говорят что брехня эти знатные баре все такие он того как в Писании та то не то то когда Иуда целовал а тут вроде наоборот в смысле тут вообще не то и я еще тогда подумала что на месте герцога я бы это давно сразу после Льежа сделала а не ждала бы до самого мая и главное зачем ой девочки в первый раз такое вижу и я и я и я… герцог возложил озябшие руки на плечи Луи и, чинно вторгшись в пространство чужого лица, поцеловал Луи в лоб, промахнувшись, конечно, мимо его геометрического, а также тантрического центров, но все равно, все равно.
– Я жалую этому человеку титул маркиза и замок Шиболет, – провозвестил Карл.
В противовес обвалившейся на мир ископаемой, доптеродактилевой тишине ахнула Изабелла. Но ее никто не почтил вниманием. Даже Луи и Карл. Которые, хоть и были далеко, хоть и не слышали, но могли бы, м-мать, догадаться.
Раз такое дело, первого палача пришлось тут же на месте уволить, а виселицу упразднить.
Любителям рыть сыру землицу в поисках мандрагоры и иных материальных трансмутантов висельницкой спермы на этот раз поживы не будет. Не будет, ибо Луи, который теперь Луи де Шиболет, может быть умерщвлен одной лишь благородной сталью. А когда рубят голову, известно, кончают только палачи, да и то не всякие. Впрочем, за заменой дело не стало. Барон де Раввисант тотчас же вызвался помочь своему герцогу, а заодно и его любимцу, все равно любимцу Луи в деле умерщвления последнего. Благо оружие было при нем. «Как жопой чуял», – крякнул де Раввисант, который собирался заложить свою благородную сталь недурной ковки в одной лавочке сразу по окончании действа и, чтобы не терять времени, прихватил ее с собой.
У Раввисанта прямо-таки рука зудела поскорее взмахнуть своим сокровищем над головой Луи, ибо Раввисант, бедный как сова, подозревал, что это будет последний взмах его воинской радости, а после этим мечищем будем махать ростовщик, месье Тудандаль, перед носом у своих своенравных клиентов.
– Все? Можно продолжать? – опасливо поинтересовался герольд, страшась, что Карл сейчас возьмет да и переставит по-новому запятые в двуострой чудотворной мантре «казнить-нельзя-помиловать». А потом посвежевший, новорожденный Луи возьмет да и открутит ему, герольду, голову в кулуарах какого-нибудь пьяного развеселья. На этой же неделе, или на следующей неделе. Или, что лучше, но тоже плохо, ославит его на пол-Дижона и главное, перед Женщиной, Которую Он Боготворит. От такого маркиза, который в вестибюле собственной казни заскучавши водит хиромантирующим пальцем по ладони и высматривает знакомые рожи в толпе, всего можно ожидать.
– Нет, еще нельзя. Еще нужна корзина, чтобы туда падала голова, – с авторитетным видом заявил Раввисант, который хоть и был нетерпелив, но благоговел перед чужой титулатурой всегда, даже когда она, как у Луи, разила непросохшими чернилами. Раввисант был убежден, что казни низкого пошиба отличает от казней, которые не ровен час вскочат на закорки истории, именно наличие корзины, в которую голова будет падать или не будет. Да и сами головы вместе с их содержимым делились в энциклопедии Раввисанта на те, что корзины достойны, и те, что нет. Кроме всего, мягкому сердцем Раввисанту хотелось сделать Луи приятное.
Когда послали за корзиной, герольду стало еще тревожнее. Ему начало казаться, что именно его, а не бодрого Луи, словно Пьеро, выставили на поругание и посмешище, чтобы он оттенял комедию своим озабоченным видом. Что вся эта казнь комедиозна и что об этом уже догадались проницательные все, в отличие от излишне буквального него. И что маячат там внизу угрюмые овалы только затем, чтобы из своих мясных блиндажей измываться над ним и его серьезностью. Сейчас принесут корзину, герцог улыбнется – а у него временами выходит так улыбнуться, чтобы у половины присутствующих екнуло сердце от глупой тоски и запредельной, смутной зависти живого к мертвому, а у половины внутри запахло свежими кренделями и зазвенело свадебными бубенцами. Причем чтобы спустя мгновение оказалось, что эти две половины присутствующих суть одна целая, полная половина, включающая и тех, и тех, ощущающих все это одновременно. Вот так он улыбнется, потянет-потянет паузу и прольет свой баритон с высоты да в разверстые уши: «Ну что, господа, я тут подумал и решил, что нашему славному Луи придется, видать, ограничиться голодной ямой и покаянными молитвами. Не пристало доброму отцу казнить блудных чад, как говорится».
Но герольд, как то в обычае у мнительных и недалеких, ошибался. И одного взгляда на герцога достало бы, чтобы это понять. Луи, например, понимал, что на этот раз халявы не будет. Хоть и смотрел на Карла совсем не за этим.
Все дело было в пароле этого мая, который первыми прочли на лбу Луи проницательные азенкурские твари, который был провозвещен Луи Эстеном д’Орв, который невзначай прощупал изнутри по методу Брайля[192] сам Луи и который, играючи, словно башковитый школяр «мама мыла раму» из букваря, прочел и Карл. Который позже всех ухватила в то утро и Изабелла. И тут же на радостях заплакала.
– Ну что, поехали, – Раввисант, едва читавший по складам, подбодрил герольда, не знавшего ни одной буквы, из каких складываются такие пароли, такие алфавиты кипу, а также знамения, случайности, самоубийства, совпадения, непреодолимые влечения и роковые прогулки верхом. И другие узелки-на- память, навязанные сплошь на линии жизни и на линии смерти.
Дальше Изабелла видела все глазами ныряльщицы. Гидравлический стук крови в барабанных перепонках, слезы и сурьма, которой подведены глаза, поплывшая от слез. Эти три жидкие субстанции организовали Изабелле иллюзион погружения. Короче говоря, как Луи вальяжно подкатил к плахе, как он, пожалев свои славные рейтузы, которые безнадежно испортят грязь и мокрый снег, стал на колени, как он, откинув волосы, обнажил розовую, шерстистую изнанку шеи, как притерся щекой к грушевой колоде, Изабелла не видела. Ей очень хотелось, чтобы Карл повернулся к ней и убедился, что она плачет, что она не видит, но он этого не сделал. Может поэтому, из чувства протеста, к последнему акту в мире Изабеллы чуть распогодилось и вослед мокрому и безысходному октябрю наступил кристальный, пронзительный ноябрь, когда хорошо принимать постриг.
Луи проглотил прелый, сладковатый запах мокрой груши, из которой была вырезана плаха. Она впитала
