И тут мнимая Вербелина вздохнула. Так страстно и проникновенно, как никогда не удавалось Вербелине, даже когда она была в ударе притворства. Этот вздох показался Эгину таким же древним, как сама страсть.
В этом вздохе Эгину почудилась такая архаическая, нецивилизованная и дикая исполненность бытия, такая доверительность и такая нежность, что он невольно вздрогнул.
Теперь его тело перестало быть кулем для муки, брошенным на пульсирующий барабан. Теперь его тело наполнялось огнем, имя и саму суть которого он знал слишком хорошо для благонравного офицера Свода Равновесия.
«Иди ко мне, девочка, доверься мне», – хотелось сказать Эгину, но его язык оставался неподвижен.
Она, как ни странно, услышала его.
«Грютская Скачка». О да, это была грютская скачка.
Он уже познал ее пряный вкус однажды. Не так давно. С Овель.
Ее бедра обхватили живот Эгина так же крепко, как колени наездницы прижимаются к крупу лошади в неистовом галопе. Ее пальцы вцепились в грудь Эгина, а спина выгнулась под напором соблазна.
Она, Вербелина, или нет – та, что так похожа на Вербелину, – мчалась вперед, навстречу своему наслаждению. Она торопилась. Она спешила. Ее дыхание становилось все более частым. Но она, похоже, не боялась, что наслаждение ускользнет от нее, ибо Эгин был вынослив. Словно породистый грютский жеребец.
Эгин чувствовал ее всем своим существом. Он не видел ее, но осязал. Казалось, из всех пяти чувств, которыми наделила варанца природа, у Эгина оставалось теперь одно лишь осязание, ибо даже слух и обоняние на время покинули его.
Теплый океан. Внутренность переспевшего фрукта. Инжира или дыни. Летний бархат. Изысканный мех белой куницы. Вот какие сравнения, верно, пришли бы на ум Эгину, если бы он был способен интересоваться сравнениями. Интересоваться чем-либо. Ибо он пропустил то мгновение, когда происходящее приобрело самостоятельную ценность, и был уже давно по ту сторону черты, когда ум еще значит что-нибудь.
Мир Эгина растаял и умчался в никуда в ритме грютского галопа.
Теперь он рвался и пульсировал вместе с ней. Ее прикосновения становились все более требовательными, а движения все более порывистыми.
Эгин не мог оставаться безучастным. Его бедра теперь помогали ей. Их сердца теперь бились в унисон. Их вздохи сливались воедино с каждым толчком. С каждым поцелуем. Мед Поэзии обратился Медом Любви.
Наконец невидимая, но осязаемая всей поверхностью души и кожи наездница рванулась вперед и вниз изо всех своих сил и застыла, словно музыкальная фраза, унесенная ветром. А Эгин, не в силах сдерживаться более и не видя в этом никакого смысла, очертя голову бросился в омут запретного наслаждения вслед за ней.
Дева тихонько вскрикнула. Руки Эгина сомкнулись замком у нее на талии, и когда его тело почувствовало ритмичный трепет, исходящий из тепла перезревшего инжира, из самого естества девушки, Эгин стиснул зубы и застонал, погружаясь все глубже в пучины экстаза, сколь неожиданного, столь и неуловимого.
– Спасибо, милая. – Голос Эгина был хрипл и громок, но все же звучал неким намеком на благодарность и нежность.
Что бы там ни было, а теперь он уже не был нем.
– Я хочу видеть тебя! – тихо сказал Эгин, когда его чресла стали вновь наполняться жизнью.
Он чувствовал ее. Она лежала рядом и играла серьгами Овель, по-прежнему украшавшими его, Эгина, шею. Но она молчала.
Интригует? Разжигает его интерес, как это в обычае у женщин, кем бы они ни были? Или она вообще не умеет говорить? А только смеяться? Но что тут интриговать, милостивые гиазиры, когда он и так заинтригован до самой крайней крайности?
– Послушай, я очень хочу видеть тебя! – повторил Эгин, вложив в эти слова всю свою искренность и нежность. – Позволь мне взглянуть на тебя, а там ты сможешь снова надеть на меня эту дурацкую повязку… видишь ли, я сам не в силах сделать это…
Он почувствовал, как девушка привстала на локте и, судя по шороху шелков, уселась у его головы на подушки.
Эгин уже отчаялся услышать ответ, как вдруг девушка заговорила – медленно, с жестоким варварским акцентом. Ее голос, однако, был музыкален и чист.
– Меня зовут Тара, и мне по душе твоя смелость, Эгин.
Сразу вслед за этим незаслуженным, а потому сомнительным, по мнению Эгина, комплиментом ее прохладная ладонь скользнула к затылку Эгина и одним ловким движением развязала узел.
Еще одно движение – и глаза Эгина были освобождены для света и красок.
Эгин уже был готов открыть глаза, как вдруг ему стало очень, очень страшно. Это же ясно – только что он любил призрака. Что же он увидит теперь? Струпья, оскал желтых беззубых десен, лишенных губ, фиолетовую сморщенную кожу, спутанные, свалявшиеся, тусклые волосы?
Стоп. Призрак – это не гулящий труп, отлежавший свое в сандаловом саркофаге какого-нибудь фамильного склепа. Призрак и умертвие – две больших разницы. И он, как офицер Свода, должен бы об этом помнить. Да и вообще, если ему хватало смелости заниматься с бестелесным существом любовью, то с какой, спрашивается, стати он должен страшиться его вида? Если у него вообще есть вид.
И ресницы Эгина решительно вспорхнули вверх.
Безлунная ночь.
Довольно просторная, с очень низким потолком комната.
В центре – ложе, на котором, не касаясь друг друга, смогли бы переночевать четверо.
Стрельчатое окошко занавешено плетенной из красного камыша шторой. В углу – принадлежности для умывания и ночной горшок варанского образца. Судя по виду, предмет роскоши времен Инна окс Лагина.
Напротив ложа – низкий столик с едой. Едва ли она отравлена. Никаких украшений. Никаких знаков на стенах. И Зраков Благонравия тоже не видно. Вот оно какое – его новое жилище!
После беглого осмотра комнаты взгляд Эгина переметнулся на ложе. Но… Здесь его ждало разочарование.
На подушках, которые были явственно примяты ягодицами девушки, которая, как думалось (или гадалось?) Эгину, сидела здесь, обхватив колени руками, он не увидел ничего похожего на девушку.
Быть может, лишь слабое свечение. Настолько слабое, что, наклонив голову набок и прищурившись, Эгину пришлось признать его фантазией. Девушки совсем не было видно. Впрочем, всадников он тоже не видел, в то время как Дотанагела вел с ними весьма содержательную беседу. Была ли Тара той самой смешливой всадницей?
– Выходит, Тара, я вообще не могу тебя увидеть? – вздохнул Эгин, сверля взглядом пустоту.
– Сейчас не можешь, – отвечала она. – Но через четыре дня – да.
– Ты обретешь плоть? Что будет через четыре дня? – мрачно поинтересовался Эгин, отмечая, что он легко смирился с тем, что у его новой любовницы нет тела, но лишь его нерегулярное подобие.
– Во-первых, Эгин, мне не нужна плоть. А во-вторых, через четыре дня будет полнолуние, – сказала Тара с милой девичьей усмешкой.
– А раньше? – настаивал Эгин.
– Можно и раньше, но эти способы мне не нравятся.
– Что за способы?
– Я думала, ты знаешь. Как послушать, что рассказывают о Своде Равновесия, так там у вас вроде бы каждый видит насквозь семнадцать дверей мирозданья и управляется с духами как со своими слугами. Или лучше… как со своими женами.
– У нас запрещено многоженство, – ляпнул Эгин, лишь бы не молчать.
И тут Тара рассмеялась. Да, тогда, в рыбацкой деревне, Эгин слышал ее смех. Не узнать его было
